— Седло-то твёрдое, ровно железо.
— Конюх тоже не догадался! — голос Никиты притворно сердит. — Надо было тебя посадить на подушку! На ней бы летал, как кавказский орёл!
Никита вскакивает в седло. Ему недосуг. Воронок, сбивая копытом головки цветов, скачет к отставшим коровам, дабы подогнать их поближе к реке, где трава кустистее и нежнее.
Никите шестнадцать лет, а выглядит как мужик не только лицом, но и руками, они велики, и уздечка в них кажется маленькой, ненастоящей. Парень второе лето пасёт колхозных коров, и доярки им больно довольны, благо проворен он и сметлив и умеет найти для стада хорошие травы.
Отдыхает Никита лишь в те минуты, когда утомлённое сытостью стадо податливо никнет к земле. Вот и теперь, видя, что все коровы поднаточили о травы зубы, воды в реке напились и улеглись в тени краснотала, он позволяет себе перекур. Подъезжает к густым ивнякам, за которыми скрылись братья, оба сомлевшие от тепла, усталости и безделья. Никита сочувствует им, понимая: слишком малы, чтобы выдержать день на пастушьей работе.
Улёгся Никита, положив голову на седло, которое снял с вороного. Бронька жалуется ему:
— Живот чего-то болит. Поеду домой.
Никита не возражает.
— Валяй! — Он видит, что Бронька здоров, ничего у него не болит. Просто поднадоело, вот и решил отсюда уехать.
Никита лежит, раскинув руки и ноги. Слышит, как за кустом прошуршала трава, скрипнула кожа седла, прозвенело удильце и, удаляясь, протопал в деревню Луганко. Никита достал рукой до Мишутки.
— Ты-то домой не хошь?
— Я хочу половить рыбёх!
— Там у коряг, — поднял Никита ногу, показывая на берег, — две удочки есть и банка с червями.
— Сейчас и пойду, — Мишутка уселся. Однако зевнул и снова улёгся в траву. Полежал, поворочался, улыбнулся:
— Ты, Никит, пастухом долго ладишь работать?
— Всё лето, а может, всю жизнь. Нравится мне.
— Мне тоже нравится. Только я, наверно, пойду в трактористы. Как думаешь, примут туда?
— Примут, — сказал Никита, — а не боишься?
— Чего?
— Что мараным будешь ходить?
— Не!
— По мне, — открылся Никита, — дак лучше с машинами век не знаться. Шуму много от них. Да и запах такой, что в кишках всё воротит. То ли дело возле коров…
Пообедали братья хлебом и огурцами. Мишутка пошёл на реку. А Никита остался. Тепло. Распривольно. Щиплют траву долгогривые кони. Уздечки стелются по земле.
Глаза у Никиты распахнуты, смотрят пристально вверх. Оттуда навстречу летит бесконечное синее небо. Летит стремительно, радостно, страшно — вот-вот подомнёт под себя.
Пастух не заметил, как задремал.
Послышался хруст травы и пыхтенье. Никита вскочил и увидел Мишутку, бежавшего от реки с испуганным видом — штанины засучены на коленях, лицо бледное, удочка тащится по земле.
— Кто тебя эдак переменил?
Мишутка дух перевёл и, мигая, сбивчивым голосом объяснил:
— Водяной! За Ступеньками! Я только накинул наживку, а он с экой харей! — Мишутка развёл руками, изображая нечто опасное и большое. — Из омута выскочил — да ко мне! Всё! Думал, в воду затащит!
— Так! — усмехнулся Никита. — Чертяточки заподымали пяточки. А тебе не поблазнило ненароком?
— Видел своими глазами!
— Ладно! Проверю для интереса, — сказал Никита и тут же направился вверх по реке.
Прошёл барашковый перекат, где вода кипела так яро, что казалось под ней кто-то раскладывал жаркий костёр. Прошёл Ступеньки — глубокое место реки, схожее с лестницей, спущенной с берега в омут. И тут услышал сильные всплески. «Купается кто-то!» — решил и осторожно покрался.
Остановившись, стал на колени и начал глядеть сквозь ракитник на жёлтую рябь. Вдруг из волны с шумом выпрыгнул крупный оскаленный зверь. Повертелся вокруг себя, нырнул в глубину, взбаламутил подводный ил и, выбравшись на поверхность, затрещал зубами, в них беспомощно дёргалась щучка. «Это же выдра! — понял Никита. — Вот кто Мишку перепугал».
Долго пастух таился в кустах, наблюдая за выдрой, как та мутила воду в реке и бросалась вдогонку за рыбой. А когда рассказал об этом Мишутке, тот был страшно разочарован.
— А я-то думал в сам деле встретился с водяным. А тут… какая-то выдра…
Зелёно-матовый тихий день медленно гас, опускаясь в мягкие сумерки лета. От реки, от стада коров на взгорке, от ёлок, качавших тёплой хвоей, навевало успокоением. Вечерело. Солнце кралось сквозь лес, как через тайное зало. Никита повесил на грудь трещётку-барабанку, выбил частую дробь, собирая стадо домой…
Загоняя стадо в прогон, Никита косится на брата. Мишутка ступает тропой, ведя за узду Милиграмма. В седле сидеть не желает. Наездился, видимо, и надолго. Мишутка ведёт себя как-то странно. Фуражку снял с головы и держит её в свободной руке. Да так осторожно и бережно держит, точно лежит в ней что-то живое. «Ежа, поди, поймал», — предполагает пастух.