Тамара как во сне взяла протянутые ей свидетельства. Она стояла изумлённая и растерянно улыбалась, а по щекам медленно текли слезы. Она не слышала ни восторженных криков, ни грома оваций, которыми гости встретили последние слова незнакомца.
Тамара смотрела сквозь слёзы на эти дошедшие до нее через столько лет свидетельства любви и заботы, и ей вдруг почудилось, что это не страховой агент, а они, её родители, переступив порог небытия, пришли в этот зал, чтобы поздравить свою дочь и преподнести ей свой щедрый подарок в такой светлый и радостный для неё день – день бракосочетания.
Обей
Обей ворвался в мою жизнь нежданно-негаданно, и также неожиданно ушёл из неё. Хотя мы были вместе недолго, тем не менее, след, оставленный им, Обеем, в моей памяти, был так глубок и значителен, что даже теперь, по прошествии более полувека, я не могу забыть о нём.
Мне не было и трёх лет, когда однажды, за ненадобностью, кто-то принёс в наш дом пустую птичью клетку. Я тогда ещё смутно представлял себе, зачем она нужна, тем не менее, эта клетка органично вписалась в окружавший меня мир: она была домом, той самой избушкой на курьих ножках, в которой мирно жили-поживали герои из знакомых мне сказок: от Кощея Бессмертного, Бабы Яги и Волка до Красной Шапочки и Аленького Цветочка, Андриеша и Буратино.
Однажды, уже не припомню как, в этом сказочном дворце поселился и живой обитатель. Он был так непоседлив, что сразу же заполнил собой весь домик, выжив из него прежних жильцов. Но я не огорчался: недостатка в игрушках у меня не было, а вот такой, живой игрушки, я ещё не имел.
Так как все мои игрушки имели имена, я подумал, что и эта должна как-то называться.
– Мамочка, а какое её имя? – спросил я, глядя в клетку.
– Чьё – её? – донеслось из кухни.
– Ну, мою новую игрушку. Как её зовут?
– Новую игрушку?! Какую? – переспросила мама.
Я недовольно посмотрел на дверь кухни.
– Ну, ма-а-ма, какая в домике.
– Это не домик, а клетка. В клетке – птичка. А зовут её… – и мама назвала имя.
Я какое-то время осмысливал услышанное, потом, на всякий случай, отодвинулся подальше от клетки и, опасливо поглядывая на её чирикающего обитателя, осуждающе выпалил:
– Так тебе и надо. И не плакай. Не будешь больше воровать, вот!
И вдруг, оглянувшись на кухню, закричал:
– М-а-а-а-м-а! А что он украл?
Мама заглянула в комнату:
– Украл? Кто– украл?!
– Он, – я ткнул пальчиком в сторону клетки.
– А кто тебе сказал, что он что-то украл? – взлетели вверх мамины брови.
– Ты.
– Я?! – удивилась мама, – Неправда! Опять ты придумываешь!
– Правда, мамочка, правда! Это ты сказала, что Обей – вор!
– Обей?! Какой ещё Обей?! – ошалело посмотрела на меня мама. Но потом, выговорив раздельно «вор Обей», долго, до слёз, смеялась.
– Нет, Лейбле. Воробей ничего не украл.
– Тогда и не говори, что он вор. Он просто Обей.
Так Обей стал Обеем.
С Обеем было очень интересно. Я мог долгими часами лежать на ковре возле клетки и, подперев голову руками, наблюдать, как он клювом приводит в порядок свои пёрышки, как, напыжившись, вертит головой во все стороны, или как задумчиво сидит, изучающе уставившись на меня чёрными бусинками глаз.
Но интересней всего было смотреть, когда мама, открыв дверцу, просовывала руку внутрь клетки, чтобы подсыпать корм.
В этот момент Обей устраивал в клетке такой переполох, так возмущённо чирикал и хлопал крыльями, что сразу было понятно: он ужасно недоволен вторжением в его владения.
Я рассказывал Обею сказки, которые помнил во множестве, и часто подолгу с ним разговаривал, придумывая длинные бесконечные истории о тех сказочных героях, которые жили в этой клетке до него. Обей слушал меня внимательно, наклоняя голову то вправо, то влево и вдруг, словно желая что-то добавить или возразить, начинал в ответ чирикать.
Это настолько совпадало и так органично переплеталось с моими рассказами, что я и по сей день уверен: это был ДИАЛОГ.