Менее прямолинейный в своих методах, нежели Джек, Стивен открыл простой замок садовой калитки куском проволоки, а кухонную дверь — с помощью мортоновского ретрактора. Он невозмутимо поднялся по лестнице и через обитую зелёным сукном дверь вошёл в холл. Высокие напольные часы с заводом на тридцать дней всё ещё шли; их гиря уже почти касалась пола, торжественное «тик-так» разносилось по холлу и последовало за ним в гостиную. Тишина; совершенство мебельных чехлов, скатанных ковров, выстроенной вдоль стен мебели; лучи солнца проникают через щели ставней, в них кружатся пылинки; моль; первые хрупкие паутины в неожиданных местах, вроде резной каминной доски в библиотеке, где мистер Лаунс размашисто написал мелом на стене несколько строчек из Сафо.
— Изящный почерк, — заметил Стивен, остановившись против надписи. — «Луна зашла, и Плеяды тоже, И полночь давно минула, Проходит, проходит время, А я всё я лежу одиноко.» Одиноко. Видимо, я, Сафо, одинокая, если уточнить пол. Нет. Пол не имеет значения. Это одинаково для обоих полов.
Тишина; безликое совершенство; неподвижный воздух — ни дуновения, ни колыхания; тишина. Запах голых досок. Большой комод, развёрнутый к стене.
В её комнате — та же опрятная голая стерильность; завешено даже зеркало. Но не слишком суровая, поскольку серый свет очень мягок, бессодержателен. В этой тишине не было ожидания и малейшего напряжения: скрип досок под его ногами не содержал ни угрозы, ни какого-либо чувства: можно было бы подпрыгнуть или вскрикнуть, нимало не потревожив этот полный чувственный вакуум. Это было бессмысленно как смерть, череп в тёмной чаще — будущее исчезло, а прошлое стёрто. У Стивена возникло сильнейшее чувство дежавю, которого он никогда прежде не испытывал, но которое оказалось ему знакомо — точное знание того, как повернётся сон, какие слова произнесёт незнакомец в карете, и что он ему на них ответит; и обстановки в комнате, в которой он никогда не был, вплоть до рисунка обоев.
В корзине для бумаг лежало несколько скомканных листков — единственное несовершенство, помимо живых часов, в этой пустыне отрицания всего сущего, и единственное исключение из всеобъемлющего дежавю.
— Да что на самом деле я ищу? — сказал он вслух, и звук его голоса прокатился по пустым комнатам. — Запоздалое извещение о моей смерти?
Но это были списки, написанные кем-то из слуг, почти ничего не значащие, и один лист, где расписывали перо — чернильные штрихи с брызгами, которые, быть может, когда-то что-то и значили, но понять это было уже невозможно. Он бросил их обратно, какое-то время постоял, слушая удары своего сердца, и прошёл в гардеробную Дианы. Здесь он нашёл то, что ожидал найти — полную пустоту; сгрудившаяся у стены изящная мебель из атласного дерева не имела никакого значения; но здесь присутствовал призрак её духов, исходивший от каких-то полок или шкафа, то чуть более ощутимый, то едва заметный, так что он с трудом мог уловить его, хотя и прилагал всё возможное старание.
— В конце концов, — произнёс он, — это не ужас конца.
Он закрыл дверь с предельной осторожностью, спустился в холл; остановил часы, поставив свою пометку на дом, и вышел в сад. Запер за собой дверь, прошёл по неухоженным, усыпанным листьями дорожкам, миновал зелёную калитку и вскоре оказался на дороге, что вела вдоль берега. Заложив руки за спину и не отводя глаз от дороги, которая ровно струилась под ним, он следил за её течением, покуда хватало дневного света, и шёл до тех пор, пока не достиг огней Диля. Затем, вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, повернул назад, и мили плавно потекли обратно.
— Это очень хорошо, — сказал он себе. — В любом случае, мне пришлось бы сидеть в отдельной комнате какого-нибудь кабака до тех пор, пока я не смогу вернуться и лечь спать без разговоров и расшаркиваний. Так гораздо лучше. Я в восторге от этой ровной песчаной дороги, что тянется и тянется без конца.
Утро было полно событий. Знакомство с мистером Флорисом, хирургом, его приглашение осмотреть лазарет, оборудованный виндзейлем его собственного изобретения для поступления вниз свежего воздуха. Его преувеличенное внимание, преувеличенно-почтительное внимание к мнению доктора Мэтьюрина по поводу Уоллеса — очевидные показания к немедленной супрапубической цистотомии[118], для Стивена очевиднее некуда. Появление миссис Миллер с ребёнком ни свет ни заря, поскольку «Лайвли» уже стоял на одном якоре с развевающимся Синим Питером.
Это была хорошенькая молодая женщина с решительным видом и некоторым намёком — нет, не на самоуверенность, а скорее на ту свободу, которую обеспечивают обручальное кольцо и ребёнок. Впрочем, это не особо бросилось в глаза, когда Джек приветствовал её на квартердеке: всего лишь чопорная благодарность и извинения за вторжение. Маленький Бриджес не доставит хлопот, заверила она его: он вполне привычен к кораблям — ездил в Гибралтар и обратно — его не тошнило, и он никогда не плакал.