Сегодня утром, глядя в одиночестве на увядшие клумбы, я подумала, что и впрямь пора пригласить кого-то поработать в саду – он совсем зарос, с тех пор как я заболела. Думаю об этом с тех пор, как вернулась из больницы – и все же, никак не могу решиться. С годами во мне появилась невероятная ревность в отношении сада, я никому в мире не уступлю право полить георгины или убрать с ветки сухой лист. Странно, ведь в молодости я вовсе не любила ухаживать за растениями: для меня это было, скорее, досадной необходимостью. Стоит лишь на день-два отвлечься, и тут же хаос начинает разрушать упорядоченность, которой ты добивался с таким трудом – а хаос утомлял меня больше всего. Я не имела в себе корня, и как следствие, не желала видеть вокруг себя отражение того, что было во мне самой. Я могла бы вспомнить об этом, когда просила тебя разгрести листья…
Кое-что в жизни можно понять лишь в определенном возрасте, и никак не раньше; к примеру – об отношениях с домом, со всем, что находится в нем и вокруг него. В шестьдесят, в семьдесят лет ты вдруг понимаешь, что сад и дом – это не просто какой-то сад и дом, в котором ты живешь в силу стечения обстоятельств, потому что он удобен, или потому что он тебе нравится – ты понимаешь, что это твой дом и твой сад, они принадлежат тебе, как раковина принадлежит живущему в ней моллюску. Ты выработал эту раковину выделениями собственных желез, меж ее створок хранится твоя история; дом-скорлупа – твоя крепость, он окружает тебя – и возможно, даже смерть не освободит его от твоего присутствия, от радостей и печалей которые ты испытал, пока жил в нем.
Вчера вечером мне не хотелось читать, поэтому я смотрела телевизор. Честно говоря, больше слушала, нежели смотрела: включив его, я вскоре задремала. До моего слуха доносились отдельные слова – так бывает, когда ты дремлешь в поезде и сквозь сон слышишь невнятные обрывки бесед пассажиров. По телевизору шла передача о сектах конца двадцатого века, звучали интервью со святыми - настоящими или мнимыми - и в дыму их речей я все чаще различала слово «карма». И мне вспомнился наш преподаватель философии в лицее.
Он был молод и имел очень смелые для того времени взгляды. Объясняя нам философию Шопенгауэра, он заговорил о восточном взгляде на мир –, и затронув эту тему, познакомил нас с представлениями о карме. Тогда я не придала большого значения тому, о чем шла речь – это слово и все, что с ним связано, влетело в одно мое ухо и вылетело через другое. Потом долгие годы в глубинах моего сознания покоилось смутная идея о том, что есть некий закон воздаяния, что-то вроде «глаз за глаз», «зуб за зуб», или «что посеешь, то и пожнешь». Лишь когда директор детского сада пригласила меня, чтобы побеседовать о твоем необычном поведении, мне снова пришлось вспомнить об этом слове. Ты всех переполошила: во время занятия, посвященного беседам на свободную тему, ты принялась вдруг рассказывать о своей предыдущей жизни. Воспитатели сперва приняли это за оригинальную детскую шалость. Они пытались обратить все в шутку, поймать тебя на словах, противоречащих тому, что ты сказала ранее - но ты была последовательна, и даже произнесла несколько фраз на никому не известном языке. Когда эта история повторилась в третий раз, меня вызвала директор садика. Для твоего же блага и ради твоего будущего она советовала сводить тебя к психиатру. «Девочка пережила такую моральную травму, - говорила директор, - нет ничего удивительного в том, что она так себя ведет, что пытается убежать от действительности». Разумеется, я не повела тебя к врачу – ты казалась мне счастливым ребенком; я не исключала, что твоя выдумка могла быть правдой, что мир устроен иначе, нежели мы себе представляем. В последствии я никогда не предлагала тебе поговорить со мной на эту тему, а ты, со своей стороны, не пыталась что-либо рассказывать. Возможно, ты забыла обо всем в тот же день, когда потрясла своей историей воспитателей.