Еще утром я оставил сообщение в соседней гостинице, где остановился мой египетский приятель, с которым я хотел увидеться. Я пригласил его выпить со мной и теперь отправился к нему, не переставая думать о том, какими путями везли — если везли — Ковчег через Египет.
Кругом толклись люди со всех уголков земного шара. Разносчики таскали подносы с кусками папируса, наручными часами, сигаретами. Торговцы катили тележки с перламутровой рыбой из озера Насер, блестящими фруктами и овощами. За тысячу лет Асуан не слишком изменился.
Я направился прямиком в бар и, конечно, сразу заметил фигуру Мухаммеда Аль-Хавари — профессора отделения семитологии каирского университета Эйн-Шамс — в безупречном костюме и с бокалом в руке. Мухаммед — мой старый и надежный друг, и я был рад нашей встрече. После стаканчика-другого мы отправились ко мне в «Катаракт».
— Правда ведь, Мухаммед, в Асуане был иудейский храм?
— В общем, да, во всяком случае, на Элефантине.
Я объяснил, почему меня интересует иудейский храм. Аль-Хавари — специалист по семитским языкам, папиролог и весьма интересуется Египтом. Он рассказал мне, что, оказывается, в папирусах, обнаруженных в Асуане и его окрестностях, содержится немало недвусмысленных намеков на религиозный синкретизм, бытовавший на Элефантине, — смешение политеистических и монотеистических религиозных традиций, иудейских и египетских. Некоторые еврейские исследователи, видевшие иудейскую диаспору Элефантины полностью ортодоксальной, пытались этот факт заретушировать, но Мухаммед остался непоколебим. Он считает, что иудейский храм на острове на самом деле не слишком отличался от египетских храмов того времени — просто имел сильный иудейский уклон. Я тут же поинтересовался — а не мог ли этот иудейский уклон быть достаточным основанием для стражей Ковчега, чтоб перенести именно сюда их бесценное сокровище?
— Вообще-то, — заметил Мухаммед, — была еще такая египетская богиня по имени Анат, которую здесь почитали наряду с Иеговой. Только она посимпатичнее.
И он движением рук изобразил пышные женские формы.
Покопавшись у себя в портфеле, Мухаммед достал книгу и показал мне черно-белую иллюстрацию — египетский рельеф, изображающий богиню Анат. В представлении египтян это была роскошная женщина — длинноногая, со стройными бедрами, высокой грудью, богиня войны, изображаемая обычно с кинжалом.
Анат — одна из самых воинственных богинь ближневосточного пантеона.
Воскрешение ее культа стало бы для священников старого толка настоящим проклятием. Разве согласились бы священники, приверженцы старой веры, принести Ковчег в такое место? Но есть ли иное связующее звено между Ковчегом и Египтом? Мы обсуждали это с Мухаммедом. Он особого энтузиазма не проявил. Несмотря на свои обширные знания Египта и его истории, Мухаммед не знал ни о каких связях Ковчега с нильской землей, кроме сомнительной истории с фараоном Сусакимом.
Сусакима упоминал в нашей с ним беседе в Иерусалиме профессор Хаим Рабин; потом Дауд тоже цитировал известное место из Третьей книги Царств про разграбление Храма: «На пятом году царствования Ровоамова, Сусаким, царь Египетский, вышел против Иерусалима и взял сокровища дома Господня и сокровища дома царского и золотые щиты, которые взял Давид от рабов Адраазара, царя Сувского, и внес в Иерусалим. Всё взял; взял и все золотые щиты, которые сделал Соломон». Правда, нет никаких данных, что Сусаким прихватил и Ковчег.
Около семи в гостиницу вернулся Дауд. На нем все еще был его новый черный костюм, теперь усыпанный белой пылью пустыни. Мы спустились в бар и заказали пару бутылок «Стеллы». Крутя крестом гораздо более вяло, чем обычно, Дауд сообщил, что провел день со вторым мужем старшей сестры своего младшего двоюродного брата. Они ходили смотреть развалины Анба-Хадра, коптского монастыря шестого века, выстроенного в память о некоем отшельнике, который в четвертом веке был рукоположен в епископы.
— Знаешь, что случилось с беднягой? — хмуро спросил Дауд. — В восемнадцать лет он женился, но сразу после свадьбы, когда радостно несся домой, чтобы чуть ли не впервые поиметь дело с женщиной, наткнулся на похоронную процессию. Зрелище это побудило его дать обет целомудрия. Он удалился в пустыню и целиком посвятил себя жизни аскета, причем самого сурового толка: его увлек пример нашего героического друга — святого Антония Файюмского. Я, кажется, тебе рассказывал о возвышенном отречении от плотской жизни, практикуемом самыми благочестивыми коптами, которое так резко контрастирует с полной сексуальных эксцессов жизнью моего дяди.
— Дауд, — терпеливо спросил я, — зачем ты все это говоришь?
— Я подумываю последовать его примеру. Антония, в смысле. Не дяди же. Когда я был молодым — хотел стать монахом. Я чувствую, что мое призвание — иншаллах! — возвращается. Меня влечет обет безбрачия — если можно так выразиться, манит к себе.
— Похоже, у тебя солнечный удар, — потягивая пиво, заметил я.
Дауд яростно чесал голову и сквозь взметнувшиеся снежные вихри сверлил меня самым пронзительным взглядом.
— Что-то во мне призывает к монашеской жизни, — тихо проговорил он. — Какой-то доносящийся из пустыни голос шепчет мне в ухо. Голос из нашего, коптского, далекого прошлого. Некие вести, доносящиеся из древности. Знаешь, Анба-Хадра был к Эфиопии ближе всех прочих коптских монастырей, и он очень, очень старый. Тут пересекаются пути многих тайн. Говорят, здесь были тамплиеры. И Святой Грааль.
— Если, как думают некоторые, Ковчег перевозили из Египта в Эфиопию после того, как построили этот монастырь, то есть начиная с пятого или шестого века, его вполне могли везти этим путем.
— Вообще-то сегодня я говорил с одним старым и очень уважаемым человеком — как по-вашему? — пустынником… он там вроде смотрителя. Лицо все в морщинах — от старости и настоящего коптского благочестия. Ему довелось слышать — он сам мне сказал по секрету, — что Ковчег как раз этим путем и везли.
— Ты серьезно? — спросил я; у меня даже сердце заколотилось.
— Когда я это услышал — совершенно неожиданно, — я понял, что именно так все и было. По дороге в Аксум, в Эфиопию, Ковчег побывал в монастыре Дейр-эль-Анба-Хадра. Я не сомневаюсь. Просто каждой жилкой чувствую!
— Дауд, — поинтересовался я, — где, черт побери, доказательства?
Вертя крестом, Дауд очаровательно улыбнулся:
— А это я тебя надурил! Чушь все собачья! Решил тебя испытать.
Я засмеялся. Однако, нашептывала мне моя интуиция, в одном Дауд вполне может оказаться прав. Ведь нет никаких причин считать, что Ковчег находится в Египте — или что он задержался здесь надолго, или что его вообще сюда привозили. Никаких подтверждений тому нет. Как ни верти — нет настоящих доказательств. И мысленно я отбросил Египет как место, подходящее для сокрытия Ковчега. Но вероятно — только лишь вероятно! — с Эфиопией дело обстоит иначе.
В тот же вечер попозже мы сидели в гостиничном саду и пили виски. Дауд снова был серьезен.
— Иногда, эфенди, — говорил он, — нужно расслабиться и плыть по течению. Слишком умничать тоже не всегда хорошо. Нашему объективному миру свойственна простота, невинность, которую нужно понимать и принимать. У людей, обладающих интуицией, имеются такие внутренние приемники. Ты пасуешь перед трудностями. Есть одно французское стихотворение, там говорится что-то вроде «оu l’innocenсе perit c’est un crime de vivre»[34] — грешно жить там, где погибла невинность.
Давай так. Начнем с самого начала. Видишь Нил? Согласно гностикам, Египет стал колыбелью цивилизации благодаря животворным свойствам этой реки. Все ценное исходит из Египта, из Африки, и даже если оно отправляется за тридевять земель, все равно возвращается под крылышко своей духовной родины. Будь уверен: Ковчег появился на свет в Египте. И — можешь не сомневаться — в какой-то момент он вернулся к своим африканским корням. Если Ковчег спрятан за пределами Израиля, то самое ближайшее подходящее место — Египет. Правда, в коптских источниках — ни в устных, ни в письменных — нет ничего, что предполагало бы пребывание Ковчега в Египте. У нас просто нет соответствующих легенд. А вот Эфиопия — дело другое.