На этот раз не так много. Кое-что все-таки можно разобрать. Вроде бы я написал: «О некоторых голосах вы знаете, что они записаны». Или — «запомнены»? Точно не разобрать, но «записаны» звучит лучше. Так и оставим. Репродуктор заорал над головой, но меня это объявление не касается. Не знаю, почему я выбрал именно Москву, наверное, потому, что сам никогда там не был. Когда не знаешь дороги, легче освободиться. Рядом со мной садится молодой человек, в ушах у него пластиковые затычки, металлический перестук слышен из них, и голова его дергается в ритме перестука. В эту голову точно не встрянет мысль написать книгу.
Всякий раз, едва работа закончена, я ощущаю невероятную ясность мысли. Не то чтобы я провидел будущее, но замечаю, кажется, все на свете, обычно со мной такого не бывает. Урны для мусора из искусственного гранита, облицованные желтой плиткой подземные катакомбы, по которым поезда U-Bahn[69] уносят пассажиров к другим крупным вокзалам, бесконечные переходы, наркотическая бледность парня с затычками в ушах — ничто не ускользает от моего внимания. Но использовать это мне уже не удастся, поезд ушел. И они разъехались: кто — в Бразилию, кто — в Австралию, мне не о чем больше рассказывать. Наконец появляются дежурные в желто-зеленых рубахах и белых касках, напоминающие о прошлом, вызывающем у меня легкий озноб. Звучит сигнал, но публики на перроне не прибавляется. Подходит поезд, тот самый, с русскими надписями на вагонах. Занавесочки, затененные абажурами лампы. Поезд Достоевского и Набокова, прибывший из Баден-Бадена или Биаррица. Ждать дольше не имеет смысла. А вот и она, одета так же, как тогда, в самолете, в руках — та же книга, кажется, именно ее я написал, и именно от нее пытаюсь сейчас освободиться. Во втором я уверен, в первом — нет. На этот раз она, словно специально, держит книгу так, чтобы мне легко было прочесть название; похоже, это та самая книга. Те же два слова, хотя и в другом порядке, но в обоих случаях речь идет о потерянном рае. Конечно, наши места оказываются в одном купе. Тот, кто придумал эту встречу, отлично знал свое дело. Трагические нотки в свистке начальника поезда слышны яснее, чем на других станциях. Мы смотрим в окошко, должно быть стесняясь друг друга.
Не знаю, узнала ли она меня, по дороге из Фридрихсхафена в Берлин мы ни разу не обменялись взглядами, а в Темпельхофе она вряд ли меня заметила, хотя — кто знает. Во всяком случае, типа, который встречал ее в аэропорту, нигде не видно.
По перрону тащится, шаркая ногами, русская пара невиданной толщины, с трудом волоча за собой необъятный багаж. Поезд выезжает из-под купола вокзала, и я вижу серую сетку дождя над серым городом. Я все еще могу указать места, где рассекала его исчезнувшая Стена, казавшаяся вечной; вот так и с книгой: автору кажется, что его творению суждена вечная жизнь, однако ожидания не всегда сбываются.
— Как вам понравилась книга? — спрашиваю я. Обычно мне трудно завязать разговор с незнакомкой, но сегодня мне все удается. Длинные сильные ноги, которые в прошлый раз я наблюдал издали, оказались совсем рядом, штаны цвета хаки плотно их облегают. Не знаю, заметила ли она мое волнение, но вдруг повернулась и закинула ногу на ногу таким движением, что у меня перехватило дыхание. Честно говоря, в последнее время я стал не в меру чувствителен, сказывается возбуждение и тоска по дому, вдобавок я еще не понял, как вести себя с ней. И возможно, женщинам дано почувствовать наше смятение, во всяком случае, глядя в окно, на пожелтевшую траву вдоль железнодорожного полотна, на потемневшую от времени гальку, насыпанную меж бесконечных рельсов, на город, понемногу исчезающий за пеленой дождя, как корабль за горизонтом, она украдкой косится на меня.
Она раскрывает книгу, лежавшую возле нее, на скамье, и я вижу текст, скопированный из переиздания, кажется, 1830 года, в старой орфографии.
— Не знаю, — отвечает она. — Когда я дочитала ее, мне стало грустно. Похоже, все построенно на недоразумениях, и наказание кажется мне слишком суровым. Неправда ли, недоразумение — дурацкое слово? Но с недоразумения все началось когда-то, и бесконечно повторяется. Можно, конечно, все подстроить специально, но чаще всего даже это ни к чему. Если когда-то женщина послушалась совета змеи и это и положило начало цепи недоразумений, то ничего удивительного нет в том, что парусник причалил к неведомому берегу, а люди с расписными телами попрятались в лесах; а если другая женщина поехала вечером туда, куда ездить не надо было, то опять же неудивительно, что после этого она стала другим человеком. Честно говоря, лучше всего вам удалось заглавие. Но историю с таким названием невозможно закончить. И откуда только писатели берут эти заголовки? Специально, что ли, изобретают, чтобы было о чем писать в следующий раз? Какую книгу ни возьми, вся интрига в ней строится на цепи недоразумений. Гамлет, госпожа Бовари, Марсель, который не знал, что Жильбер его любит, Макбет, поверивший Яго… подумать только…
Тут вошел кондуктор и занялся проверкой наших билетов, времени для этого понадобилось страшно много, потому что каждый состоял из толстенькой пачки цветных бумажек.
— И все-таки что вы думаете об этой книге? — спросил я, когда он вышел.
Она рассмеялась:
— Вы действительно хотите знать?
— Да.
— Почему? Разве то, что я скажу, важно?
Глаза у нее были зеленые, и она не узнала меня. Наконец-то мы нашли верный тон. Но я медлил с ответом, сперва надо было в последний раз, на прощанье окинуть взглядом заснеженные вершины Альп в Форарльберге, расписные скалы Убирра в Sickness Dreaming Place, лицо старика с фамильным перстнем на мизинце, которого как раз сейчас хоронили в Дарвине и покинутую комнату девушки над изумительными садами Жардэн, где звонко щебечут bem te vi; только после этого я готов был вернуться к разговору с единственным оставшимся у меня персонажем:
— Мне нужно несколько слов, чтобы завершить историю, они — самые важные.
— И произнести их должна я?
Я молча ждал.
— Ах, на самом деле все так просто, — сказала она. — Вы и сами могли бы додуматься. Представьте себе того, кто изобрел рай. Место, где не бывает недоразумений. Ему сперва и в голову не пришло, что он создает царство безмерной тоски, которую можно было выдумать лишь в наказание. Такую чушь мог бы сочинить только совершенно бездарный писатель. Подходит?
— Остается указать место, где книга была написана, и поставить дату.
— Не забудьте добавить еще одну цитату в заключение, — спохватилась она. — Вы ведь всегда так делаете? Я отыскала ее для вас.
Она раскрыла книгу на самой последней странице, где был заложен листок бумаги, и протянула его мне. Строки, о которых шла речь, она подчеркнула карандашом.
Амстердам, февраль 2003 — Эс-Конселл, Сан-Луис 24 августа 2004
John Milton, Paradise Lost, Book XII[70]
70