Муравьев включил радио, надеясь хоть что-то узнать из последних известий. Но в динамике клокотала Героическая соната Бетховена. Было уже около одиннадцати. Значит, последние известия передали. Вечер уходил нехотя, оставляя на небосводе раскаленные докрасна облака. И только у самой земли все плотнее становился черный туман, пробитый строчками огней приближающегося города.
На перроне Муравьев столкнулся с офицером из своего полка. Тот кого-то напряженно выглядывал среди прибывших пассажиров.
— С приездом, Коля!
— Спасибо. Что нового у нас?
— Все в норме.
— Парад состоялся?
— Еще как! Шелест наш отличился. Благодарность от главкома получил.
— Ну молодец!
Женька отличился… Будет теперь испытателем. Нет, ему нельзя уезжать из полка. Плохо ему будет. С таким грузом в небе тяжело. И Толя Жук ведь ни за что. И Белый тоже. А Женька лавры пожинает. За дело, конечно, не зря. Но ведь Жук и Белый из-за него наказаны…
Муравьев вышел на привокзальную площадь и повернул к стоянке такси. Телефонная будка словно выросла из-под земли. Желто-красная, с распахнутой дверью.
«Уже полночь, Муравьев! Этого ни в коем случае нельзя делать!..»
Голос разума был голосом вопиющего в пустыне. Палец уверенно накручивал диск, а сердце расширилось так, что трудно стало дышать.
— Да…
— Я тебя разбудил?
— Коля?
— …
— Коля… Откуда?
— Не хотел звонить, но не смог…
— Я не спала.
— Что же ты делала?
— Пьянствовала.
— Вот здорово! С кем?
— С Ириной Николаевной. Был отличный вечер. За тебя пили.
— Так уж прямо за меня?
— Ну не прямо… За мужчин, которых мы любим…
— Вера…
— Да…
— Вера…
— Ну что, Муравьев?
— Я люблю тебя…
— …
— …
— Хорошо это или плохо, Муравьев?
— Можно, я приду к тебе?
— Ты где?
— На вокзале.
— Коля…
— …
— …
— Как твои дела на заводе?
— Плохо.
— Вера… Я приеду сейчас к тебе.
— Коля…
— Я приеду. Ты оденься и выходи. Ведь все равно не уснешь.
— Я очень устала. Не мучай меня.
— Вера…
— Прошу тебя…
— Вера…
— Бог тебе судья. Приезжай.
…Она встретила его у своего подъезда. Еще рассчитываясь с водителем, Муравьев заметил на тускло освещенном крылечке тонкую фигурку в брюках и курточке, со спрятанными в карманах руками. И если бы не длинные волосы, перехваченные на затылке в толстый пучок, ее можно было принять за юношу.
Она не пошевелилась, пока он не подошел вплотную, потом протянула руку. Он взял ее ладонь и прижал к своей щеке. Вера осторожно высвободила руку.
— Пойдем побродим, — сказала тихо охрипшим от волнения голосом. — Как хорошо, что ты приехал! Я бы действительно не уснула.
— Вера…
— Давай немножко помолчим, ага? — Она крепко взяла его под руку и прижалась к плечу. — Помолчим, а потом поговорим.
— Сумку эту будем с собой таскать?
— Будем с собой таскать. Когда устанешь, я понесу. Ладно?
— Ладно.
Молча и неторопливо они миновали несколько кварталов погрузившегося в сон города. Лишь одиноко светящиеся окна да такие же одинокие прохожие напоминали о том, что город живет, что кому-то в эти часы не до сна, что надо заступать в ночную смену или закончить к утру чертеж, покормить проснувшегося ребенка или дочитать интересную книгу. А кто-то не спит и потому, что ему просто не спится.
— Значит, скоро ты должен уехать? — неожиданно спросила Вера.
Муравьеву так хотелось сказать, что никуда он от нее не уедет, что им нельзя расставаться, что он что-то придумает… Но сказалось совсем другое:
— Да, Вера. Я должен уехать.
Сказав это, он совершенно неожиданно понял, что его отъезд — не разлука, что дорога на Север — единственно верный путь, который рано или поздно, но обязательно приведет его к Вере. И оттого, что он понял это, ему стало сразу легко и просто.
— Ты мне будешь писать?
— Я люблю тебя, Вера.
Она еще крепче прижалась к его плечу, благодарно пожала руку.
— Дай уже мне твою сумку.
— Она тяжелая.
— Ну, дай. Жалко, да?
— Конечно, жалко.
— Я так и знала, что ты жадина. Ну, дай…
— Самому хочется.
— Ну ладно, — шутливо пригрозила она, — я это тебе припомню… — И неожиданно спросила: — А можно мне на Севере отпуск провести? Мне юг уже надоел. Можно?