— Мне рассказать о нашем проекте?
«Нет», — мысленно прошептал я.
— Разумеется, — кивнула Штелльмайер.
— В августе Рольф заболел тяжелой формой пневмонии. Результаты анализа крови оказались катастрофическими. При помощи лекарств его жизнь можно было продлить не более чем на несколько недель, а он не желал медленно угасать. Рольф решил сразу положить всему конец, но ему казалось трусостью уйти из жизни, наглотавшись таблеток. Он задумал сделать из своей смерти перформанс. Так появилась идея умереть от чужой руки, причем отодвинув роковой момент как можно дальше. Рольф говорил об «искусстве освобождения», которое должно было совсем ненадолго опередить естественную смерть. Он хотел уйти из жизни открыто, на глазах у публики. Так появилась «Сцена 5», наш последний проект из серии «Вольный каменщик смерти».
Он дал три объявления в газету «Культурвельт», разместил информацию в Интернете. Эти вырезки я, должно быть, и видел во втором письме с красными пятнами.
— Мне зачитать? — спросила свидетельница.
Я хотел выразить протест, но у меня сорвался голос. Я помнил первый отрывок: «Ищем исполнителя главной роли. Время дорого». Второй: «Мужество живо. Искусство живо. Театр жив. Все это придает смерти смысл». Третий: «Моя жизнь убегает от меня, твоя течет мимо тебя. Давай встретимся где-нибудь посредине и разойдемся, довольные. Ты решительно ринешься навстречу себе. Я украдкой ускользну от себя. Искусство будет нашим союзником: тебе спасителем, мне освободителем».
Анке Лир понесла тексты судье. Проходя мимо скамьи подсудимых, она бросила в мою сторону свой солнечный взгляд, который ожег меня, словно крапива.
— Что же произошло дальше? — поинтересовалась судья.
— Он откликнулся на объявление.
Я почувствовал, как ее направленный на меня указательный палец вонзается мне в живот. Я был просто не в состоянии пошевелиться. Руки окоченели, в горле пересохло. Не в силах сопротивляться, я покорно внимал ее словам. Потом опустил голову и пересчитал дырочки для шнурков. Тринадцать. Ложь. Все ложь. За что мне это?
Вскоре зазвучал другой, более низкий голос. Значит, говорил Энгельберт Ауэршталь. Такие мужчины пристают к прохожим на улице, предлагая показать самую короткую дорогу к Господу, с которым они знакомы лично. «Нет, спасибо», — шепотом ответил я ему. Разумеется, этого никто не услышал.
Этот блондин всем понравился. Голос его звучал мягко. Речь текла сплошным, профессионально отрегулированным потоком. Компьютерная распечатка договора со смертью свисала вдоль светлых льняных брюк до самых охряно-желтых ботинок из мягкой кожи. Ему позволили зачитать ее. Никто не остановил его. Он окончательно одурманил суд своим враньем.
17 сентября, 22:19. Ян Хайгерер — Рольфу Лентцу: «Ваши объявления в газете пробудили мой журналистский интерес. Прошу вас выслать более подробную информацию».
22:37. Рольф Лентц — Яну Хайгереру: «Я ВИЧ-инфицирован и умираю. Мне остались считаные недели. Помоги мне. Освободи меня. Избавь меня».
22:45. Ян Хайгерер — Рольфу Лентцу: «Вы сумасшедший? Что вы такое пишете? Я поставлю в известность экстренную социальную службу. Опомнитесь!»
22:47. Рольф Лентц — Яну Хайгереру: «Да, я сумасшедший. Боль отняла у меня разум. Неизвестный Ян, мой ангел-хранитель, стань для меня экстренной службой! Помоги мне. Напиши мне. Выслушай. Останься со мной. Услышь мое сердце. Давай встретимся и покончим с этим. Исполни мое последнее желание».
И так далее. Целую неделю мы переписывались по электронной почте. Он рассказывал мне о своей беде, я ему — о своем монотонном, мучительном и безболезненном существовании. Я пытался отговорить его, ободрить. Но чем больше узнавал о его несчастной жизни, тем менее безумной представлялась мне его затея.
«Вы застали меня не в лучшее время, — писал я. — Повседневность схватила меня за горло. Мне нечем дышать. Я хочу наслаждаться жизнью. Что ни неделя — слушание в суде. Я один из тех смешных репортеров, которые пытаются описать внутренний мир убийцы. На самом деле герои моих очерков — обыкновенные граждане, вроде меня. Может, я только и делаю, что пишу о самом себе, о журналисте, которому надо рассказать о преступниках. Мы всегда говорим лишь о собственных чувствах и подгоняем факты под свою правду, так что в конце концов они не выдерживают. Да, я таков. Зритель с галерки. Я никогда не играл на сцене, там, где живут».
Автор этого текста должен был изучить меня насквозь.
Получалось, что это Рольф Лентц выбрал меня.
4 октября, 1:26. Ян Хайгерер — Рольфу Лентцу: «Как вы себя чувствуете? Не лучше ли было нам встретиться у вас дома и обсудить подробности нашего дела? Обещаю, что не оставлю вас умирать в одиночестве. Но если вы и сегодня повторите, что все еще хотите этого, если в этом действительно состоит ваше самое заветное и последнее желание, то я, Ян Хайгерер, готов его выполнить».
4 октября, 5:11. Рольф Лентц — Яну Хайгереру: «Боли в груди и суставах сводят меня с ума. Дорогой друг, я пишу почти вслепую. Я не в состоянии открыть глаза, которые больше не выносят земного света. Освободи меня! Ты должен. Поторопись, друг, время дорого. Пистолет ты получишь завтра вместе с почтой. Сможешь ли ты его зарядить? Это просто, я приложу схему. Там будет три патрона, хотя тебе хватит и одного. В баре у Боба. Я знаю там каждый угол. Мои друзья подробно описали мне зал. Там есть маленький столик в темной нише, где ты будешь совершенно один. И оттуда всего 2:35 метра до входной двери, которая хорошо просматривается…»
Я взглянул в сторону присяжных, стараясь отвлечься от этого кошмара. Женщина, напомнившая мне мою мать, снова склонила голову. Итак, она опять расчувствовалась, в глазах у нее блестели слезы. Она подмигнула мне. Ей было стыдно, что она думала обо мне плохо. Как она могла!
Студент снял свои никелированные очки и протер стекла рукавом рубахи. Надев их, он уставился на свидетеля Энгельберта Ауэршталя. Его глаза сузились, а взгляд стал подозрительным. Он был скептиком и видел больше других. Заметил, что я его разглядываю. Мы улыбнулись друг другу. Меня поразило выражение его лица. Такому не надо никого лишать жизни, чтобы знать, что чувствует убийца. Не то что мне!
17 октября, 3:16. Рольф Лентц — Яну Хайгереру: «Мой друг, я больше не могу. Мы должны сделать все сегодня. Мой врач не отходит от меня, но он ничего не понимает. Он лишь наблюдает агонию моего тела. Сейчас он сделает мне очередную инъекцию, чтобы я мог протянуть еще немного, а потом я выйду на свою последнюю прогулку.
Ты дождешься меня в баре, как мы и договорились. Положишь перед собой шерстяную перчатку со спрятанным в нее пистолетом.
Сделай все, как я написал. Ни у кого не должно возникнуть подозрения. Я войду в бар в 23:50. Ты не пропустишь меня, стенные часы будут висеть у тебя перед глазами. А мои друзья позаботятся о том, чтобы никто другой в это время не встал между нами.
Когда я нажму на дверную ручку, ты начнешь считать. На счет „раз“ дверь приоткроется. На „два“ ты увидишь темные мужские ботинки. На „три“ — голубые джинсы. На „четыре“ — мою красную куртку. Этого достаточно, друг. Потом ты можешь зажмуриться. Сверху будет падать тень от балки. Но мое лицо тебе не нужно, у меня его нет. Далее ты выпустишь смерть. Ты освободишь меня. В существовании любой травинки этой осенью больше смысла, чем в моем. Я прожил тоскливую жизнь. Ты избавишь меня от нее.
Ты сожмешь указательный палец и почувствуешь легкое сопротивление. На счет „пять“ надавишь на рычажок. До моего освобождения всего несколько миллиметров. Это так просто! Ты согнешь палец — и я там, наверху. Одним движением прогонишь мою боль. Это такая игра. Ты принесешь мне счастье. Спустишь курок и забудешь мое имя. Ты просто освободил человека в красной куртке. Сделал для меня (и для себя!) больше, чем кто-либо для другого на этой земле».
В перерыве на меня, воскресшего, с новой силой набросились фотографы. Самые ловкие репортеры уже задавали вопросы. Их интересовало, как я себя чувствую и что за странная оборонительная тактика — симулировать неудавшееся самоубийство. Рассчитываю ли я на условное наказание? Вернусь ли в газету «Культурвельт»? Они повторяли ужасные слова, сами того не замечая.