— Прекрасно.
Говорил все тот же ровный голос. На этот раз он эхом прокатился по комнате, потом захлопнулась входная дверь.
Инспектор Уолдман перемотал пленку до того места, где начались крики, и снова включил магнитофон, на этот раз засекая время. Полторы минуты.
Все это сделал один человек, и всего за восемьдесят пять секунд.
Уолдман снова перемотал кассету и снова прослушал ее. Скорее всего, убийца был один. На магнитофоне были записаны голоса четырех жертв — они обращались к единственному гостю. Уолдман вслушался в запись. Казалось, работали электроинструменты, хотя звука моторов слышно не было. Восемьдесят пять секунд!
Уолдман попытался встать на ноги, но его повело. Он слишком долге просидел на корточках для своих пятидесяти лет. Старею, подумал он. В подвал вошел молодой патрульный с радостной приветливой улыбкой.
— В чем дело? — спросил Уолдман.
Лицо патрульного показалось ему знакомым. Тогда он взглянул на полицейский значок. Так и есть. Он, должно быть, позировал для плаката, рекламирующего службу в полиции. Вылитый полицейский с плаката, вплоть до этой лучезарной улыбки. Но полицейский значок был ненастоящий. Дело в том, что художник, нанятый по контракту полицейским управлением, выразил свое пренебрежение к профессии, снабдив красавца с плаката значком, номера которого никогда не существовало.
На значке патрульного, который так сладко улыбался инспектору, значился именно этот номер.
— Кто вы?
— Патрульный Джилбис, сэр. — Тот же ровный, монотонный голос, что и на кассете.
— Отлично, — произнес Уолдман ласково. — Очень хорошо.
— Я узнал, что вы отправились на место преступления.
— Да, — ответил инспектор. Надо отвлечь подозреваемого, затем как бы невзначай отвести его в управление, а там наставить на него пистолет.
Уолдман попытался припомнить, когда он в последний раз чистил оружие.
Полтора года назад. Ничего. Полицейскому револьверу все ни почем.
— Меня интересует, что вы хотели сказать, назвав место преступления кошмарной сценой. Так написали газеты. Вы не упомянули элемент творчества. Как по-вашему, было ли это творческим актом?
— Конечно, конечно. Я в жизни не видел ничего более творческого. Все ребята в управления восприняли это как замечательное произведение искусства. Знаете что, нам лучше поехать и обсудить это всем вместе.
— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что ваш голос звучит прерывисто. Это верный признак того, что вы лжете. Зачем ты лжешь мне, приятель?
— Кто это лжет? Я лгу? Это действительно было настоящим творчеством!
— Сейчас ты скажешь мне правду. От боли люди всегда говорят правду, — заявил самозваный патрульный с приветливой улыбкой и непотребным значком с плаката, призывающего поступать на службу в полицию.
Уолдман отступил, схватившись за револьвер, но патрульный вдруг впился ему в глаза. Инспектор не мог пошевелиться и сквозь красную пелену нестерпимой боли сказал всю правду. Это был самый далекий от творчества кошмар, какой ему доводилось видеть.
— Благодарю, — произнес полицейский-самозванец. — Я точно скопировал плакат, но думаю, что копирование чужой работы непродуктивно в творческом плане. Благодарю. — С этими словами он, словно дрелью, просверлил Уолдману грудь. — Вполне достаточно за конструктивную критику, — добавил он.
Глава 2
Его звали Римо, и они желали видеть его журналистское удостоверение.
Желали до такой степени, что брат Джордж приставил к его правой щеке дуло автомата Калашникова, сестра Алекса ткнула ему под ребра пистолет 45-го калибра, а брат Че, стоя в противоположном углу комнаты, целился ему в голову из «смит-вессона».
— Одно резкое движение, и мы разнесем его на куски, — сказала сестра Алекса.
Почему-то никому и в голову не пришло поинтересоваться, отчего этот человек, назвавшийся репортером, не удивился, открыв дверь гостиничного номера. Они не догадывались, что молчание, которое они хранили, подстерегая его, еще не тишина, что напряженное дыхание можно расслышать даже через такие плотные двери, как в мотеле «Бей-Стейт», Уэст-Спрингфилд, штат Массачусетс. Он производил впечатление вполне обычного человека.
Худой, чуть ниже шести футов, с выступающими скулами. Лишь утолщенные запястья могли заронить какие-то подозрения. В серых брюках свободного покроя, черной водолазке и мягких мокасинах он выглядел весьма заурядно.
— Давай-ка взглянем на его удостоверение, — произнес брат Че, а брат Джордж тем временем закрыл за Римо дверь.
— Где-то оно у меня было, — сказал Римо и полез в карман, заметив, как напрягся указательный палец брата Джорджа, лежавший на спусковом крючке.
Возможно, брат Джордж и сам не подозревал, насколько он близок к тому, чтобы выстрелить. На лбу у него выступил пот, губы пересохли и потрескались, и дышал он коротко, отрывисто, едва восполняя закаты кислорода, словно боялся сделать полный вдох.
Римо показал пластиковое удостоверение, выданное нью-йоркским городским отделом полиции.
— А где же карточка «Таймс»? Это же удостоверение полиции! — воскликнул брат Джордж.
— Если бы он предъявил тебе карточку «Таймс», у тебя могли бы возникнуть вопросы, — объяснил брат Че. — Все газетчики Нью-Йорка пользуются удостоверениями, выданными полицией.
— Жалкие полицейские марионетки, — согласился брат Джордж.
— Полиция выдает журналистам удостоверения для того, чтобы их пропускали на место происшествия при пожаре и прочих подобных ситуациях, — добавил брат Че. Это был тощий человек с бородатым лицом, которое выглядело так, будто его однажды вымазали машинным маслом и с тех пор никак не могут отмыть.
— Не доверяю полицейским, — заметил брат Джордж.
— Давайте кончать с ним, — вмешалась сестра Алекса. Соски ее заметно напряглись под легкой белой блузкой в сельском стиле. Она явно получала от происходящего сексуальное наслаждение.
Римо улыбнулся ей, и она опустила глаза на пистолет; бледное лицо залилось краской. Костяшки пальцев, сжимавших оружие, побелели, словно она боялась, что оружие заживет собственной жизнью, если его как следует не сжать в кулаке.
Брат Че протянул удостоверение брату Джорджу.
— Ладно, — сказал он. — Деньги при вас?
— При мне, если у вас есть товар.
— А какие гарантии, что мы получим деньги, если покажем его?
— Но я у вас в руках. Вы вооружены.
— Не доверяю я ему, — произнес брат Джордж.
— Все в порядке, — отозвался брат Че.
— Давайте прикончим его. Прямо сейчас, — снова вмешалась сестра Алекса.
— Ни в коем случае, — ответил брат Че, засовывая за пояс свой «смит-вессон».
— Мы можем сами все напечатать. Выпустить так, как захотим. Скажи ему! — снова заговорила сестра Алекса.
— И прочтут это все те же двести человек, которые и так разделяют наши взгляды. А «Таймс» сделает это достоянием мировой общественности, — сказал брат Че.
— Кому какое дело, что подумает общественность в Мексике? — не унималась сестра Алекса.
— Не доверяю я ему, — упрямо твердил брат Джордж.
— Давайте соблюдать революционную дисциплину, — предложил брат Че и сделал знак брату Джорджу встать у двери, а сестре Алексе — у входа а ванную. Шторы на окнах были опущены.
Римо знал, что они находятся на двенадцатом этаже. Кивком головы брат Че предложил Римо присесть к журнальному столику, сверкающему хромированными и стеклянными поверхностями.
Сестра Алекса привела из ванной какого-то бледного очкарика и помогла ему подтащить к журнальному столику большой черный чемодан с новенькими кожаными застежками. Очкарик выглядел так, словно солнце ему всю жизнь заменял свет люминисцентных ламп.
— Мы получили гонорар? — поинтересовался он, глядя на брата Че.
— Сейчас получим, — ответил тот.
Очкарик неуклюже положил чемодан на пол и откинул крышку.