Все сделали, как задумали. Выпросили – с отдачей – простыни у бабы Зины в бельевой. Выпросили у кого-то фонарики. Даже получили на нашу ночную экскурсию официальное разрешение у мам и бабушек (пусть дети порезвятся).
С условием – в два часа ночи лежать в наших койках в Доме отдыха и дрыхнуть.
Притащились около двенадцати на кладбище. В простынях, с фонариками.
Чайник зачем-то ракетку теннисную с собой взял. Боренька – самодельный трезубец, как у Нептуна. А Цапля захватила с собой шарик из цветного папье-маше на резинке. Допотопный советский вариант йо-йо. Не вращающийся. Но отлетающий и возвращающийся. В руках опытного игрока – прекрасная забава и дразнилка.
По дороге на кладбище обсуждали фильм «Бей первым, Фреди» (его навязчивый саундтрек до сих пор звучит в моей голове). Мне фильм очень понравился. Легкий и смешной. Чайнику – тоже. Серьезный и продвинутый Боренька (недавно самостоятельно освоивший начала квантовой механики) называл его – развлечением для идиотов. А Цапля фильм принципиально не смотрела. Это, мол, пиф-паф с ракетами и голубями, картина для подростков или инфантильных мужчин. А мне интересны Бергман и Феллини.
Несмотря на разногласия, раздавили для храбрости под огромным дубом бутылочку белого вина, нелегально купленного в сельпо. Рислинг. Пили залихватски, из горлышка, улюлюкали и дурачились, Цапля впрочем не пила. Потому что «нельзя пить эту советскую отраву». Цапля была права. У меня сразу засвербило в животе. А Бореньку вырвало. Прямо на дуб. Но он сумел это от Цапли скрыть. А мне показал язык. Сделал вид, что стреляет в меня из пистолета. Это за Фреди. Чайник от «отравы» не пострадал. Он у нас – не чувствительный.
И вот идем мы между заброшенных могил, фонариками себя подсвечиваем и подвываем: «А-а-а-а… у-у-у-у…»
Чайник ракеткой воздух крестит, Боренька потрясает трезубцем, Цапля беззвучно шарик вверх-вниз бросает, а я зубами клацаю. Тогда еще мог.
Все здорово, но не весело почему-то. Немножко страшно. Рислинг в животе за кишки тянет.
Ночь, кладбище. Звуки странные из леса доносятся. Треск, жужжанье, бульканье, хрюканье. И еще – стоны… будто зовет нас кто-то. Плачет, всхлипывает, просит о помощи. Лешие?
Остановились, прислушались – тишина. Пошли дальше.
Место, которое мы выбрали для нашего ночного представления – было на самом деле жутким. Почти не тронутый человеком лес. Болота вокруг. До дороги – километров семь, до нашего Дома отдыха – три с половиной километра. По лесной тропинке. Днем по ней идешь – все ясно. А ночью – все не так. Тени.
Высоченные липы на кладбище – как египетские колонны, ветки, смыкающиеся над нашими головами – как мускулистые руки великанов, корни, тут и там вылезшие из земли – как борода Вия.
Ограды и кресты покосились… могилы такие, что из них вот-вот мертвецы полезут. Сиреневые огоньки в чаще. Кикиморы мерещатся.
На кладбище этом давно никого не хоронили. Потому что две или три деревни, поставляющие сюда раньше своих покойников, не существовали больше, на их месте плескались зеленоватые воды водохранилища.
Темно. Фонарики наши тьму не разгоняли, только нас самих и слепили.
Луна светила как-то сбоку. Деревья отбрасывали длинные тени, которые явно жили своей жизнью.
В бледно-лимонном, обманчивом лунном свете – кресты, ограды, кусты и деревья казались темно-синими… и исполненными особенного, магического, судьбоносного значения. Не почувствовать это было невозможно. Я заметил, что лица моих спутников посерьезнели. Даже как бы постарели.
Наша дурацкая затея превращалась постепенно и неотвратимо – и против нашей воли – в непонятный нам самим ритуал поклонения. Чему, кому?
Чему-то непостижимому, древнему, всесильному, вдруг открывшемуся нам на этом лесном погосте.
Мы чувствовали себя адептами старого-престарого культа. Культа, бессознательными адептами которого являются все живые существа. Более глубокого, чем любая теософия.
Боренька не выдержал первый. Положил свой дурацкий трезубец на землю. Сложил, как умел простыню и положил ее рядом с трезубцем. И сел на нее.
Остальные, не сговариваясь, сделали то же самое. Сели в кружок и взялись за руки.
Рядом с огромной елью.
Несколько минут мы пели неизвестный гимн на непонятном языке. Что-то внутри нас диктовало нам слова…
Допели. Чайник тихо предложил разжечь костер. Никто не стал возражать. Костер, конечно костер.
Все ждали чего-то. То ли от самих себя, то ли от других. Или – от того, необъяснимого, от того, что всецело завладело нами этой ночью, от того, чему мы уже были готовы принести свои жизни в жертву.