…Побывать в Париже, в Риме, во Флоренции, увидеть воочию виднейших иностранных ученых — еще бы не согласиться! Майкл несся домой окрыленный, захваченный видением неведомой Европы, летящей ему навстречу.
Всего несколько дней оставалось до отъезда, когда Дэви снова вызвал к себе Майкла.
— Вот в чем дело, — сказал сэр Гемфри немного смущенно. — Мой француз-слуга неожиданно отказался ехать со мной — жена его не отпускает. Я не успею до отъезда найти нового подходящего человека, а откладывать отъезд было бы очень досадно. Не согласитесь ли вы временно, хотя бы до Парижа, оказывать мне небольшие личные услуги?
Майклу показалось, что он ослышался.
— В чем же именно будут состоять мои обязанности? — спросил он, преодолев свое волнение.
— О, сущие пустяки! — беззаботно отвечал Дэви. — Я привык с малых лет почти все делать для себя сам. Ну, уложить чемоданы, держать в порядке мой гардероб, подать утром воду для бритья, кое-что купить.
«Майкл Фарадей в роли слуги, — стучало сердце Майкла. — Но теперь поздно отступать. Да и нет ничего бесчестного в том, чтобы услужить человеку, которого я уважаю и которому многим обязан».
И он ответил спокойным тоном:
— Хорошо, сэр. Если это ненадолго, я согласен.
…Вечером карета остановилась возле небольшой гостиницы под вывеской «Золотой олень». После ужина Майкл поднялся в отведенную ему комнатку под крышей. При свете сальной свечи он достал из чемодана толстую тетрадь, которую перед отъездом из Лондона старательно переплел собственными руками в темно-зеленый сафьян, вытиснив на коже золотыми буквами: «МОИ ДНЕВНИК».
Он открыл тетрадь и начал писать своим ровным почерком:
«Среда, 13 октября. Сегодняшний день положил начало новой эпохе моей жизни. Сколько я себя помню, до нынешнего дня я ни разу не удалялся от Лондона более чем на двенадцать миль. А теперь я покидаю его, быть может, на несколько лет, чтобы посетить места, между которыми и моей родиной будут лежать просторы целых королевств. В теперешнее неспокойное время — это рискованное предприятие. Но любознательность часто вовлекала людей в еще большие опасности…»
Через день путешественники приехали в Плимут. До самого вечера Фарадей возился с погрузкой на корабль кареты и всего багажа Дэви. Усталый, он сидел в каюте на корме и наблюдал, как на берегу, под меловыми утесами Девоншира, загораются тусклые огоньки в рыбацких хижинах. С моря дул теплый тихий ветер. По палубе прогуливалась леди Джен со своей семенящей болонкой…
Леди Джен Дэви была не похожа на англичанку: очень черные густые волосы, черные живые глаза, быстро меняющееся выражение лица напоминали о жгучем солнце юга. Все же леди Джен была родом англичанка. Единственная избалованная дочь очень богатого коммерсанта, она вышла замуж за молодого знатного шотландца, который умер, прожив с ней всего несколько лет. Молодая вдова поселилась в Эдинбурге, в Шотландии, открыв двери своего богатого дома для самого просвещенного общества. В Эдинбурге говорили, что если и были женщины красивее ее, то не было ни одной, которая могла бы с ней сравняться в искусстве разговора и остроумия. Черные глаза и свободная насмешливая речь леди Джен пленяли многих, но только тот мог рассчитывать на ее внимание, кто нес с собой веяние славы. Великий романист Вальтер Скотт был в числе ее друзей и часто ей писал. Прославившийся химик Гемфри Дэви стал тем избранником, которому она отдала свою руку и свое большое состояние.
…Леди Джен вошла в каюту, где сидел Майкл.
— Топси хочет кушать, — обратилась она к юноше, указывая на собачку. — Достаньте ей у повара баранью котлетку. Потом ее надо поводить по набережной. Топси не гуляла сегодня и, пожалуй, соскучится при плавании.
Майкл не двинулся с места.
«От этой минуты зависит мое дальнейшее положение во время путешествия, — подумал он. — Я должен оградить себя с самого начала, чего бы это ни стоило. Ну, Майкл, смелее!»
— Я очень жалею, миледи, — наконец, сказал он, сдерживая себя, самым вежливым и спокойным тоном, — но мне кажется, что забота о Топси не входит в круг моих обязанностей. Сэр Гемфри мне ничего об этом не говорил.
Леди Джен вспыхнула и топнула ножкой, как капризный ребенок. Ничего не сказав, она быстро повернулась и поднялась на палубу, где находился ее муж. Фарадей весь вечер ждал какого-нибудь объяснения с сэром Гемфри, но тот молчал.
Ночью, сидя в одиночестве на палубе корабля, Майкл еще раз обдумал этот маленький инцидент и не нашел в нем ничего, за что мог бы себя упрекнуть. Тем не менее ему было грустно: взволновало расставание с родиной, чьи далекие огни уже растаяли за кормой парусника.
Майкл не сходил с палубы всю долгую ночь напролет. Его поразило больше всего ночное свечение моря. Когда рассвело и качка немного утихла, Фарадей занес в дневник наблюдения:
«Там, где нос корабля бороздил морскую поверхность, он точно вспахивал из воды множество светящихся существ, величиной с горошину. Впрочем, некоторые из них были покрупнее. Они катились с водой назад вдоль бортов судна и, прежде чем погаснуть, успевали пройти большое расстояние. Яркость свечения уменьшалась соответственно толще воды, через которую проходил свет. Этих светящихся существ было множество, всего более, как я отметил, через полчаса после полуночи».
Утром, еще до полудня, показался французский берег, и судно, пройдя мимо военного корабля, несшего охрану побережья, вошло в гавань Марле.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
эр Гемфри Дэви принимал гостей. Он жил уже почти месяц в самом центре Парижа, в дорогой меблированной квартире. Гостей было трое: академик Андре Мари Ампер, профессор прикладной химии Клеман и его тесть Шарль Делорм.
Майкл Фарадей, безмолвный наблюдатель этого ученого общества, не понимавший беседы, которая шла на французском языке, смотрел с особым интересом на Ампера, о котором он слышал на родине как о гениальном математике. Своеобразная наружность Ампера поразила Майкла: большая голова с крупными чертами лица, густые вьющиеся волосы, добрые близорукие глаза навыкате.
В Париже рассказывали много анекдотов о чудовищной рассеянности Ампера и о его необыкновенной доверчивости. Так, стоя у доски во время лекций и увлекшись объяснениями, он иногда вместо носового платка употреблял влажную тряпку, запачканную мелом. Остряки-студенты уверяли почтенного академика, будто они плохо разбирают цифры на доске, и доверчивый ученый писал все крупнее и крупнее, покуда на огромной доске помещалось не более пяти Цифр.
Ампер один из первых среди французских ученых признал теорию Дэви о хлоре и был ее горячим защитником. И теперь, сидя в неудобной, напряженной позе в мягком кресле и вертя в руках треугольную шляпу, которую он не знал, куда положить, Ампер говорил о хлоре.
— Наши химики, — сказал он под конец, — может быть, слишком упорно держатся традиций школы Лавуазье, которые пора уже пересмотреть. Также и вы, англичане, в физике приверженцы традиций Ньютона, которые тоже во многом устарели.
— Я согласен и с тем и с другим, — отвечал Дэви. — Эта мысль имеет даже, пожалуй, связь с моим приездом. Война помешала мне вовремя узнать многое из того, что сделано было за последнее время учеными вашей страны. Но до меня доходили вести, что в лабораториях Франции по-прежнему ведется упорная работа, которая не прерывалась даже в трудное время. Мне говорили о многих новых достижениях в вашей химической промышленности. Я надеюсь, что узнаю об открытиях, имеющих значение и для моих работ. Вы, кажется, работаете в области прикладной химии? — обратился Дэви к Клеману.