Марианна громко расхохоталась. А после обернулась и, подняв на меня белесые глаза, произнесла с угрозой:
— Я могла бы сбежать отсюда. Я могла бы сделать это, когда пожелаю. Достаточно одного звука любви, и все надзиратели пали бы передо мной ниц. Но я никогда не решилась бы на такое, ради памяти Людвига. Вы думаете, я выжила из ума, не так ли? Будьте спокойны, я приведу вам доказательство, неоспоримое доказательство: я спою… одну песню. Я вложу в нее самые невероятные звуки, и среди прочих тот единственный, что победит ваше целомудрие. И вы, не помня себя, броситесь и освободите меня от оков. А потом будете совокупляться со мной до исступления, пока ваше тело не пропитает мой смертоносный бальзам. О, да, я спою вам песню или романс… почему бы и нет? Арию, предсмертную арию Изольды! Предсмертная ария Изольды, и в каждой ноте будет звучать вечная любовь. Вы хотите услышать арию, святой отец?
И старуха, обнажив сгнившие зубы, вращая белками глаз, запела:
— Нет, нет! — вскричал я, закрывая уши руками. — Остановитесь, прошу вас! Я порядочный человек! Я служитель Господа!
Я бросился к выходу и в панике заколотил кулаками по двери, обитой железным листом.
— Откройте! Откройте ради всего святого!
В мгновение ока примчался надзиратель, но его шаги доносились до моего сознания с медлительностью улитки. Звук любви желал проникнуть в мое тело.
— Что происходит? Что происходит?! — крикнул надзиратель.
Но Марианна продолжала петь. Ее глаза были устремлены в пустоту. На лице застыла шутовская улыбка:
В замочной скважине со скрежетом повернулся ключ. Я толкнул дверь и выскочил из камеры, сбив надзирателя с ног. Я бежал по коридору, а вослед мне глухим перезвоном колоколов неслись стоны и зубовный скрежет, жуткие завывания несчастных больных, бряканье цепей… Перепуганный до смерти, покидал я клинику умалишенных.
Уже начинало темнеть. Клиника осталась позади, а в ушах моих продолжала звучать песнь Марианны:
Я бежал, не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы не слышать этот кошмарный голос! Через час, почувствовав, что сердце мое вот-вот взорвется от перенапряжения, я остановился и перевел дух. В мозгу мелькнуло страшное сомнение: а что, если и я теперь отравлен голосом Марианны?
Всю ночь, задыхаясь от разрывавших грудь рыданий, брел я под звездным небом по направлению к аббатству Бейрон. На рассвете, в час, когда монахи собираются к заутрене, в километре от меня показались стены аббатства. Было еще далеко, но грегорианское пение в церкви доносилось до меня со всей ясностью. То были голоса монахов, призывавших на себя милость Господа нашего, Его вечную любовь. Вечная любовь! Какая насмешка! Мне захотелось добежать до церкви, ворваться в нее и заставить их всех замолчать.