– Родная моя! Я в конце отпуска приеду проститься с тобой…
– Едь, Алёшенька, мне уже пора, – и она указала на стайку подруг, которые во все глаза смотрели за молодой парой.
И только Мария подошла к ним, обняв перед этим и слившись с Алексеем в жарком поцелуе, они, наперебой, стали её укорять:
– Ну, Маша. А говорила, что никого у тебя нет. А это – кто?
– Это мой суженый. Единственный. И вы мне не поверите, я только вчера его встретила.
– Ну, Маша, – заголосили они наперебой, – это же легкомысленно. Как же так можно?
– Нет, милые подруги, он – судьба моя. Единственный и на всю жизнь, – и она, став старше за своих сокурсниц на годы и годы, на целую жизнь, пошла в аудиторию.
На ступеньках повернулась к Алексею и звонко прокричала:
– Я люблю тебя, родной мой. Всем сердцем люблю. И на всю жизнь! До встречи, до свидания!
Верный конь словно почуял радость и великое счастье Алексея. Сам, с места, не сдерживаемый властной рукой седока, взял в намёт, и его подковы высекли целый сноп искр и звонко застучали по булыжному камню.
И средь этого мелодичного перестука, в голове Алексея, на три такта, отдавалось:
«Ма – ри – я, Ма – ри – я, Ма – ри – я…»
По возвращению на крыльцо дома, он заключил отца в крепкие объятья, и просто сказал:
– А я не знал, дорогой отец, что так бывает. Неужели это правда…
– Ах, сынок. Именно так и происходит настоящее. Почувствовал его сердцем – значит, твоя жар-птица. И здесь неважно, сколько ты знаешь о человеке, откуда он и чей. Душа, милый сын, она фальшь распознает сразу, как и выгоду и корысть. А тут, коль ты пребываешь в таком состоянии, что и целого мира мало, чтобы излить своё чувство – это и есть настоящее.
Потрепал сына по щеке и продолжил:
– Да и девушка – по тебе. Люба она моему сердцу, милый сын. Такие – без изъяну, на всю жизнь. И даётся такое счастье не каждому, а лишь тому, кто отдаёт больше людям, нежели ждёт от них в ответ. Вот поэтому и тебя Господь вознаградил за то, что сердце имеешь чистое и открытое.
И с волнением в голосе, даже слезу вышибло, заключил:
– И я рад. Тяжело одному, сынок, бобылём жизнь тянуть. Но после твоей матери я не могу и представить, что кто-то может в этот дом хозяйкой войти. Нет, сынок. Никогда! И не долюбил, и не успел всего даже сказать за войнами, службой, частыми отлучками из дому по этим обстоятельствам, а она – вот стоит пред моими глазами. Я её вижу, чувствую, говорю с ней ежевечерне.
Крепко сжав плечи Алексея своей рукой, завершил наболевшее:
– А за тебя, родной мой, я очень рад. Рад, что именно в эту пору, когда душа ещё ничем не изгажена, когда не встретилась тебе гарнизонная грязь, а она непременно будет, куда тут деться, ты встретил это чистое сердце.
Это и есть твоя самая твёрдая опора под ногами. Люби её, и возвышайте друг друга, всегда. До своих понятий любви, до своей вершины. И здесь процесс взаимный – всё, что ты отдашь ей, возвернётся тебе сторицей, равно, как и к ней.
Тяжело вздохнув, постояв в раздумье минуту, он продолжил:
– Суров казачий быт к женщине. И она у нас, что уж тут греха таить, всегда пребывает в подчинённом состоянии.
Голова всему – мужчина. Он – первый, он – главный, а жена всегда лишь – при нём. Мне это ещё в молодости претило. И не раз говорил с дедом твоим, который был очень суров, даже на руку – не сдержан и лёгок.
Помню, как обидел он мать и я, мальчонка совсем, встал на её защиту и сказал ему, что когда вырасту – к своей жене никогда так относиться не стану.
И потребовал от него, чтобы он никогда более мамку не обижал. Махнул рукой отец, да и вышел на баз. А наутро, хмурый, синева под глазами, дух тяжёлый, хмельной, чувствовался на расстоянии, сказал мне:
«Прости, сын. Больше дурного от меня не увидишь. Ты прав, всегда виноват тот, кто ближе всего к тебе стоит. На нём и вымещаем злость. А в чём она виновата, мать твоя? Да ни в чём! Дом содержит, нас с тобой обихаживает, холит, кормит, поит. А я…».
И он даже заплакал. И более я ни разу не помню, чтобы он обидел мать. А один раз, это было в её день рождения, небывалый случай – принёс ей колечко золотое. И так неловко, смущаясь, протянул на руке: «Бери, Дарья, за долготерпение твоё. И… прости, если сможешь».
Мать залилась слезами. Схватила колечко, прижала к сердцу, а в глазах – было столько счастья и сердечности, что я её вот такой и запомнил.
– Последние годы в семье прошли в спокойствии и счастье. Я бы даже сказал – любви. Кроме меня – ещё два брата родились. Один, правда, в младенчестве и умер от скарлатины, не умели тогда её лечить, проклятую.
А второй – герой, в войсковые старшины вышел, да и погиб в Крыму, рядом с адмиралом Нахимовым. При нём состоял со своим отрядом для решения неотложных задач.
Чудно, правда – казак и с морским начальником. Но на войне бывают коленца и покруче, милый сын.
На миг замолчат, и с дрожью в голосе, продолжил:
– А погиб отец мой – тоже славно. Дай Бог каждому такой конец. Без мук. В бою.
Пришлые черкесы отбили табун лошадей, в котором и его десяток коней был. И он, с казаками, кинулся в погоню. Догнали, закружили табун, ни одному коню не дали уйти с бандитами.
Отец троих достал своей шашкой, да не поостерёгся, и их предводитель выстрелил ему в спину, с пяти шагов.
Так, в седле, и отлетела его душа к Господу.
И всему, что я добился в жизни – обязан матери. Всю жизнь свою нам с братом отдала. Помню, сколько сваталось к ней достойных казаков, что вдовцами остались. Не захотела, не пошла ни за кого. А красавица – первая в станице была.
Рубанул рукой:
– Вот так, Алёшка, в нашем роду водится. Если полюбил – то на всю жизнь. До гроба. И тебе такой судьбы желаю, милый сын.
Незаметно летели дни отпуска. Он каждый день писал Марии. И от неё стали приходить письма, светлые и чистые. Его сердце ликовало.
Ему было что написать своей суженой в письмах, когда они с отцом, на третий день после её отъезда на учёбу, дождавшись возницы на обратном пути, поехали в Богаевскую, где проживала семья Марии.
Алексей волновался и переживал, как никогда в жизни:
«Как примут, как встретят? Может быть, и не понравлюсь им. Как же – вчера встретил девушку, а сегодня – уже зову под венец. Разве нет оснований для тревоги у родителей?
Но я действительно её люблю. Не знал даже, что это такое. А сейчас – и миг без неё не в радость».
В доме Нечаевых они были приняты, как дорогие и близкие люди. И начало этому положил отец Марии.
Он, как только увидел Каледина-старшего, так сразу раскрыл руки свои для объятий и пошёл навстречу отцу Алексея:
– Максим Григорьевич, голубь Вы мой! Вот уж кому рад, так рад. До сей поры вспоминаю нашу встречу в дни работы Войскового Круга. Хорошо поговорили. По душам. А самое главное – уже сейчас вижу, как многие Ваши предложения дорогу себе пробивают. Проникновенным было Ваше слово. Многие восприняли его, как кровное, личное, давно назревшее.
– Знакомься, душа моя, – обратился он к жене, – это и есть полковник Каледин Максим Григорьевич, о котором я столько тебе рассказывал.
– А это – моя жена, Дарья Дмитриевна.
– Ну, а это, – и он перевёл взгляд на Алексея, – видать, Ваш сынок. Вы мне о нём говорили. Юнкером был. А сейчас, – он как-то недоумённо уставился на погоны на плечах Алексея.
– Да, Пётр Захарович, – не без удовольствия заметил Каледин-старший, – ошибки нет. Со старшинством в чине выпущен из училища, как золотой медалист. Самим Государем, по представлению шефа училища, Великого князя Николая Александровича, отмечен.
– Слава Богу! – в ответ, сердечно промолвил Нечаев, поворотясь к Алексею.
И тут же продолжил:
– Задача детей, наипервейшая, превосходить родителей. Недолог час – и в генералы выйдет. А что, так и должно быть. По таланту отмечен будет. Я в это верю.
Долго сидели они за столом. И для разговора находилось великое множество тем, и казалось, что им не будет и конца.
Но Каледин-старший, пригубив бокал с домашней наливкой, твёрдо и прямо сказал: