Царевский жёлчно улыбался, стоя рядом и всё его поведение поощряло Жиленко на развитие конфликта.
Он покровительственно обнимал его за плечи, и ронял, вроде случайно, фразы:
– Да, эти фендрики не чтят заслуженных офицеров…
Не трусь, Серёжа, это он с виду такой ершистый, а возьмёт шашку в руки – маму звать будет…
Это была вершина. Весь зал оцепенел. И все в волнении смотрели на Каледина.
Алексей, побледнев, резко повернулся к Царевскому:
– Мне совершенно понятно, милостивый государь, что этот несчастный – лишь Ваше орудие мести. С ним, поэтому, я драться не буду. Вам же – готов дать удовлетворение на любом виде оружия.
Постояв мгновение, качнулся на носках и довершил:
– А чтобы Вы не прятались за спину этого опустившегося человека, – и Алексей отвесил чувствительную пощёчину Царевскому.
– Драться, немедленно драться, – заорал тот. На шашках! И не до первой крови, а до фатального конца. Мальчишка, сопляк, я научу тебя почтению к старшим.
– Я готов, господин подъесаул, – спокойно ответил Каледин. – Где и когда?
– Немедленно, сейчас. На шашках, я повторяю, никаких эспадронов. Это – для институток, – вскричал Царевский.
И посмотрев на настенные часы, щёлкнул, театрально, каблуками:
– Через тридцать минут. На опушке леса, за конюшнями третьего эскадрона.
– Мой секундант – сотник Жиленко. Честь имею! – и выскочил из зала.
Алексей, ох, уж этот калединский характер, повернулся к аудитории:
– Уважаемые друзья! Мы… довершим рассмотрение данной темы в следующий раз. А сейчас – я прошу того, кто поручится за мою честь и будет моим секундантом, подойти ко мне.
Добрые две трети присутствующих молодых офицеров встали в едином порыве:
– Я, я, я, Алексей…
Он поблагодарил всех и обратился к Тымченко, своему однокашнику:
– Уважаемый Владимир, я прошу тебя быть моим секундантом.
Тот молча встал рядом с Калединым и твёрдо положил свою руку на эфес офицерской шашки.
Через пятнадцать-двадцать минут они были на месте предстоящей дуэли.
Если Господь и создал красоту вокруг, то она была именно здесь. Словно напоминала тем, кто встретился в смертном поединке, что мир – величественен и прекрасен, в нём всё так гармонично и едино, и ничто, ничто не стоит этой красоты.
А может – чтобы тот, кто поспешно хватается за оружие, задумался, что он теряет, уходя из этого мира.
Величаво текла река. Могучие дубы, вековые, широко раскинули свои кроны; птицы, невидимые глазу, выводили такие трели, что казалось – это Господен вечный Храм, и в нём не могут царить человеческие низменные страсти, злоба и коварство.
Всё, всё вокруг располагало к торжеству жизни и к тому, чтобы все были едины и счастливы.
За Алексеем и Тымченко шли участники всего кружка. Нервно курили, выдвигали предположения, как избежать этой дуэли, так как все знали, что это – суд и неизбежная отставка для её участников.
Царевский появился минутой позже, в сопровождении одного лишь Жиленко, который мгновенно протрезвел и теперь только ошалелыми, остановившимися глазами взирал на происходящее.
Вспомнив о своих обязанностях, как старший и по возрасту и по времени производства в чин сотника, зычно произнёс:
– Э… так что, господа офицеры, может… есть возможность – завершить всё это дело полюбовно, миром, значит, ежели виновник, – и он в упор посмотрел на Каледина, – принесёт публично… э… извинения.
– Я виновным себя не считаю, и извиняться не намерен. Прошу секундантов обсудить условия поединка.
Жиленко и Тымченко о чём-то горячо заспорили в отдалении. Говорили долго, наконец, Жиленко, запинаясь, произнёс:
– Несмотря на настояния потерпевшей стороны, – и он огромной рукой указал на Царевского, – секунданты единодушно решили – дуэль состоится на шашках, до первой крови.
Во избежание ответственности – погибший, мнением секундантов, публично объявляется виновным, дабы смягчить участь оставшегося в живых. Секунданты в этом… э… поручаются перед командованием полка.
Каледин снял портупею с ножнами и передал её Тымченко. На траву бросил свою мундир и остался в одной белой нижней рубахе.
Царевский проделал то же самое, но мундир снимать не стал, а лишь расстегнул на нём две верхние пуговицы.
Затем, разминая руку, сделал несколько вращательных движений шашкой, и она слилась в ослепительный, леденящий душу, круг.
Алексей лишь несколько раз сжал кисть руки и так застыл, с шашкой у правой ноги, опущенной вниз, к самой земле.
Царевский жёлчно улыбнулся и стал ждать команды секундантов.
– Сходитесь! – подал команду Жиленко.
Лениво, словно нехотя, пружиня на сильных ногах, Царевский стал приближаться к Алексею.
Тот же стоял недвижимо и его соратники даже похолодели. Всё указывало на явное преимущество Царевского и исход поединка, для всех, был совершенно очевиден.
Тымченко, от волнения, рванул ворот мундира, да так, что и пуговица, верхняя, упала в траву. Но он этого даже не заметил.
И когда Царевский, с каким-то хрипом ярости, кинулся на своего противника, никто даже не заметил, не успели, как Алексей перебросил шашку в левую руку, на лету схватил её крепкими пальцами, и, одному ему ведомым движением, выбил шашку из рук Царевского.
Этому приёму его обучил отец. Он так и назывался калединским. И тот, кто им овладевал, становился неуязвимым для противника.
Возгласы одобрения вырвались из уст всех свидетелей. Даже Жиленко, ошалелыми глазами, смотрел на происходящее и ничего не понимая, стал вытирать обильный пот огромным клетчатым платком.
Ещё миг – и клинок Алексея упёрся прямо в кадык на шее Царевского:
– Милостивый государь, ещё одно движение – и моя шашка пронзит Вас насквозь.
Царевский, с широко вытаращенными глазами, весь в багровых пятнах, стоял недвижимо, высоко, по-неволе, подняв подбородок, ожидая своей участи.
Алексей, глядя ему в глаза, твёрдо произнёс:
– У Вас выбора нет – или Вы приносите извинения, или…
Царевский, наконец, придя в себя, с яростью просипел:
– Мальчишка, это случайность. Нелепая случайность! Что же ты медлишь, давай, смотри, как могут умирать настоящие офицеры…
Алексей опустил шашку.
Среди его друзей пошёл ропот:
– Алёша, зачем ты так? Нанеси ему рану и конец. Мы же всё видели…
Каледин улыбнулся:
– Друзья, я – с безоружными не дерусь…
И ловко, одной ногой, подбросил шашку Царевского к нему, прямо в руку.
Тот мгновенно схватил её и сделал неожиданный выпад.
Возгласы ужаса раздались в среде молодых офицеров:
– Алёша, закройся!
Но Алексей, чуть, на полшага отступив в сторону, так крутанул свой клинок неведомым всем приёмом, что Царевский даже закричал от боли, и, выронив шашку, схватился за правую кисть.
Он уже утратил контроль над собой и грязно матерился.
Тымченко, сделав шаг вперёд, и громко произнёс:
– По явному, для всех очевидному. преимуществу сотника Каледина…
– Нет, нет, – заорал Царевский, – драться, драться до конца! Нам двоим, после всего, будет тесно на этой земле.
И он, пересиливая боль, вновь схватился за шашку и кинулся на Алексея. Тот, словно играясь, одним кончиком клинка, отбивал его яростные атаки, и когда ему, отчётливо было видно, наскучило это – мгновенным ударом снизу вновь выбил шашку из рук Царевского, и, сдерживая свою руку, нанёс ему, на предплечье, неглубокую рану.
Сквозь распоротую ткань мундира проступила кровь и все единомышленники Алексея, во главе с Тымченко, кинулись к нему, крича на ходу:
– Молодец, Алёша! Герой!
Жиленко поднял руку вверх и их остановил:
– Так что, поединок завершён. Победа… э… за сотником Калединым.
И, соблюдая всё же приличия, не всё ещё отмерло в его спившейся душе, провозгласил:
– По условиям дуэли – потерпевший подъесаул Царевский… э… принимает вину на себя.
Алексей поднял руку с шашкой вверх и потребовал тишины: