И очередным начальником дивизии, после милейшего и умного Кошелева, был назначен генерал Остерман, а корпус вверен под начало генерал-лейтенанту Дицу.
Живая жизнь умирала. Всё вытесняла тупая муштра, вернулись зуботычины нижним чинам от разопсевших барончиков, которые кишмя кишели повсюду – в штабах, в руководстве частей.
Единственное, что спасало Каледина – его побаивались. Его выверенным аргументам, компетенции не мог никто ничего противопоставить.
Поэтому в его полк, а командира, тоже из обрусевших немцев, он почти не видел, никто из чинов штаба дивизии и корпуса не совался, но и ему не давали ни простора, ни слова даже на проводимых советах и совещаниях.
Остерман, на все его предложения, отделывался одной фразой:
– Вся русская армия идёт не в ногу, а вот один войсковой старшина Каледин – в ногу.
И завершал всё нудной и противной фразой, которая неизменно звучала в его устах:
– Извольте, э… батенька, соблюдать высочайше установленные инструкции.
И разговор на этом заканчивался.
А вскоре Алексей Максимович вообще перестал нарушать спокойствие начальства, чему то было неслыханно радо. Замкнулся и ушёл в себя. В свои тяжёлые и неприкаянные мысли.
Тяжело он пережил и невосполнимую утрату в этот период. Ушёл из жизни отец, его наставник и самый большой друг, человек, пред которым он преклонялся.
Ушёл, слава Богу, легко, как и жил. Вышел утром на подворье, подошёл к коню, взял его за недоуздок, поднял руку, чтобы потрепать по шее, да и рухнул, без единого возгласа, на землю.
Такую смерть Господь даёт лишь праведникам. И об этом на его похоронах говорил приходской священник.
Алексей, проводив отца в последний путь, оставил на хозяйстве Дуняшку с мужем, вверив им всё имение в полное распоряжение.
Потребовал, строго, лишь одного, чтобы до своего смертного часа, уже немощный и незрячий почти, дедуня Степан, ни в чём не знал отказа.
– Алексей Максимович, за это не переживайте, – ответила со слезами на глазах Дуняшка. – Он ведь и мне – заместо отца родного. Так что будьте спокойны. Догляд будет самый что ни на есть дочерний.
Алексей взял из отцовского дома лишь символы доблести и чести – оружие дедов-прадедов, да милые отцовские безделушки, которые хранил, затем, пожизненно.
Муж Дуняшки оказался совестливым, деловым человеком, и ежегодно присылал ему отчёт об усадьбе и деньги, вырученные от торговли лошадьми, вином, фруктами и живностью. Всегда писал, сколько истратил на обустройство и развитие хозяйства.
Удивился он в этот период лишь одному – его, без объяснения каких-либо причин, вызвали на аудиенцию к самому Государю.
В Петергофе, где тот в это время находился с семейством, было множество военных. И все – так же, как и Каледин, были в недоумении – причина вызова к Государю была неведома никому. А свитские молчали и не говорили ни слова армейцам.
Кидалось в глаза одно – все приглашённые были зрелыми подполковниками, ни одного не было из остзейцев, и ни одного – из знатных и родовитых семейств. Все – простые армейские офицеры-труженики, тягловая сила огромного войскового воза.
По команде какого-то генерал-адъютанта, с витым шнуром аксельбанта из-под погона, зашли в огромный зал, неспешно, но чётко построились по родам войск.
Казакам, а с Калединым их было восемь человек, было указано место в конце строя.
В зал как-то неуверенно, робко даже, часто семеня ногами, вошёл полковник, небольшого роста, в гимнастёрке и простых брюках, заправленных в сапоги.
Встреть такого на улице – пройдёшь мимо и не обратишь внимания.
Рыжеватая борода, усы, блеклые, бесцветные глаза не внушали к нему чувства обожествления и преклонения, которое Алексей пережил за короткие минуты общения с батюшкой царствующего Государя.
Полковник остановился посреди зала, и было видно, что он не знает, куда деть свои уже изрядно трясущиеся руки.
Возле него, горой, возвышался величественный и красивый военный министр полный генерал Куропаткин.
– Прошу Вас, Михаил Николаевич, огласите указ, – еле слышно произнёс Николай II, и стал при этом со скукой на лице смотреть в окно.
Куропаткин торжественно, громко и внятно зачитал указ Государя, коим всем присутствующим офицерам были присвоены полковничьи звания и все они назначались командирами полков в Отдельную Приморскую армию, которую, как заметил в поздравительном слове к пожалованным высоких монарших отличий сам Император, возглавит военный министр лично.
Куропаткин при этом поёжился, было видно, что ему это назначение никакой радости не доставляет, но всё же сказал:
– Я верю в свою армию, в Вас, господа полковники, и твёрдо убеждён, что вероломный наш дальневосточный сосед будет посрамлён и поставлен на место.
И уже обыденно и как-то даже устало распорядился:
– Прошу всех немедленно убыть в свои части и в кратчайшие сроки подготовить их к быстротечной войне.
Повернувшись к казачьим теперь уже полковникам, Государь так же бесцветно, без выражения, еле ворочая языком, сказал:
– Вам, господа полковники, принять командование над вновь формируемыми казачьими полками и железной дорогой двигаться на Восток.
Для чего-то поправил темляк шашки, висевшей у него на боку, и дополнил:
– Полагаю, что на решение этой задачи двух с половиной – трёх месяцев вам достанет.
Тут же прибодрился и уже громче, нежели говорил до этого, провозгласил:
– А сейчас, господа вновь произведённые, приглашаю вас на торжественный обед, – и царь пошёл, неспешно, к высокой белой двери, в позолоте, с орлами на створках.
Двери открылись при приближении Николая II и по обе их стороны застыли рослые кавалергарды.
В зале стояли скромно сервированные столы. Много было, на что Каледин сразу обратил внимание, водки.
Николай II сел за один стол с Куропаткиным, ещё какими-то генералами, которых Каледин не знал.
Возле каждого прибора лежали аккуратно перевязанные золотистым шнуром полковничьи погоны, за столом казаков – с васильковыми просветами и вензелем « Н».
Куропаткин подал команду налить бокалы, встал и провозгласил тост за Государя Всероссийского, милостями которого сегодня в русской армии появилось девяносто два новых полковника, которым Отечество вверяет своё бережение и защиту.
– Войска, Вам вверенные, – заключил он, – стяжают славу победителей на Дальнем Востоке и благодарное Отечество и Великий Государь воздадут достойные почести героям.
Слава Самодержцу всероссийскому! В веках процветать царствующей династии!
Ура, господа офицеры!
Все в едином порыве встали, и под здравицы из-за разных столов, выпили.
До дна осушил свой бокал и Николай II. Каледин, всегда пьющий очень мало, лишь пригубил свой бокал и поставил на стол.
Его соседи недоумённо посмотрели на своего товарища, но ничего не сказали.
Николай, после третьего бокала, стал обходить столы и что-то говорит,ь в адрес сидящих за ними. С каждым полковником он формально-равнодушно чокался бокалами и переходил к следующему столу.
Дошла очередь и до казачьего стола:
– Я верю, господа казаки, что Вы всегда будете верной опорой… э… трона и с честью выполните свой долг.
Казачьи полковники стояли не шелохнувшись и тянули к Государю свои бокалы.
Каледин и здесь остался верен себе. Правда, его затронул сам Государь, после того, как Куропаткин что-то прошептал ему на ухо:
– Это Вас, полковник, мой батюшка, минуя чин, произвёл в есаулы?
– Так точно, Ваше Величество! Всегда помню это и думаю, что ревностной службой во имя Отечества, оправдываю монаршую милость.
– Да, уж, голубчик, послужите России. Думаю, что там казачьи полки покроют свои знамёна славой. Желаю вам удачи и… э… ратных успехов.
Каледин, придержав свой бокал, не спешил чокнуться с дрожащим в слабой руке бокалом Николая II.