Он уважительно и тепло, но твёрдо взял повод из рук коновода, поблагодарил того кивком головы, но руку его решительно отвёл, которой тот намеревался подсадить Каледина, и легко – сам, едва коснувшись стремени левой ногой, взлетел в седло.
Объезжая боевые порядки дивизии вместе с её начдивом, Брусилов видел, с каким вниманием относились офицеры к его указаниям.
Не было пустого щёлкания каблуками, тупых и бессодержательных глаз, а всё делалось споро, уважительно, без подобострастия, искренне и сердечно.
И Брусилов, после объезда дивизии, просто протянул руку новому начдиву и сказал:
– Знаю, что верного боевого товарища приобрёл. И благодарю Господа за это. Послужим России, Алексей Максимович?
– Послужим, Алексей Алексеевич.
***
За всю войну генералу Каледину пришлось многократно встречаться с Государем.
Но приезд того в его дивизию, в конце четырнадцатого года, Каледина, казалось, привыкшего уже ко всему, просто потряс.
Перед целеустремлённым начальником дивизии предстал совершенно безвольный, потерянный человек.
Даже доклад Каледина об обстановке, Государь слушал нехотя, на середине прервал докладчика столь нелепым обращением, особенно – на передовой:
– Вы уж, голубчик, прикажите, чтоб подали нам… по стаканчику. Как-то зябко очень…
Услужливый свитский генерал куда-то метнулся и тут же вложил в руку Николая II какой-то бокал, наполненный водкой.
Попытка Каледина обратить внимание самодержца на крайне неудовлетворительное обеспечение боеприпасами, особенно – артиллерийскими снарядами, никаких результатов не принесла.
– Вы уж, голубчик, как-то сами. Вы же видите, что творится…
И это был весь ответ.
Потоптавшись ещё несколько минут в траншее, неведомо для чего посмотрев в сторону противника через бинокль, царь, так же внезапно, как и появился, убыл из расположения дивизии, не приняв ни одного решения, не сказав никому и слова, кроме просьбы о стаканчике.
И когда митрополит, дородный, тучный, из свиты Государя, источающий застойный дух спиртного, шумно дыша, осенил Каледина торопливым, одними пальцами, крестным знамением и пробормотал:
– Вы – иконок, иконок побольше солдатикам… С божией милостью…
Дальше ничего он уже сказать не успел.
Каледин так сверкнул на него глазами и только выдавил сквозь зубы:
– Шли бы вы отсюда, владыко, а не то…
Этого вполне хватило понятливому священнослужителю, чтобы он, подобрав полы своего долгополого одеяния, резво устремился, рысцой, к автомобилям из свиты Государя.
***
Уже к началу пятнадцатого года было всем понятно, что грядёт катастрофа.
Поступающее в войска пополнение приносило вести о голоде внутри страны, о волнениях на оборонных заводах, где людям, месяцами, не платили содержания, а если оно и было, то в заводских магазинах не было ни солонины, ни хлеба.
Эти вести снижали боевой дух войск, заставляли солдат всё чаще задавать себе и своему начальству вопрос: «А за что, собственно, воюем?»
В окопах появилась новая напасть, которая была страшнее германца – листовки какой-то РСДРП – российской социал-демократической рабочей партии, в которых давались прямые оценки происходящего, а чуть позднее – появился и призыв повернуть оружие против эксплуататоров, которые на войне наживают немыслимые барыши.
Начались брожения в войсках, всё чаще происходили братания с противником.
Слава Богу, что все эти напасти не коснулись казачьих частей. Здесь всё так же ревностно относились к начальству, блюли порядок и дисциплину.
И социал-демократы понимали, что скажи казакам, что их начальник дивизии – кровосос и кровопийца – разорвут на куски.
Они видели, они знали, что их начальник дивизии живёт одной с ними жизнью, так же переносит тяготы и лишения войны.
Авторитет Каледина ещё больше укрепился, когда по всему фронту разнеслась весть о личном мужестве и доблести начальника дивизии.
Каледин, с несколькими казаками конвоя, направлялся в один из своих полков. И только въехали на взлесок, из примыкавшей к нему балки выскочил австрийский разъезд, во главе с холёным офицером, с роскошными усами.
Завидев своё численное преимущество, а австрийцев было человек шестнадцать, они обнажили палаши и помчались, во весь опор, на группу Каледина, в которой с ним было лишь семь человек.
Начальник дивизии, обнажил Георгиевскую шашку, лезвие которой заиграло в солнечных лучах. Отступать было некуда, да и поздно, так как до австрийцев оставалось шесть-семь махов коням, которые мчались на полном скаку.
Пришпорив своего красавца-дончака, Каледин налетел на передних всадников противника, на затяжелевших, откормленных лошадях.
Миг – и два австрийца, поражённых клинком Каледина, вывалились из сёдел в густую траву.
Но тут же, два очередных, взяли начальника дивизии, с двух сторон, в смертоносные клещи. Казалось, ещё миг, и всё будет кончено, так как казаки конвоя, связанные боем, не поспевали к любимому начальнику.
И пока они, наконец, подскакали к генералу, его противники, одного из которых он рубанул по плечу, а второму – колящим ударом пронзил горло, тут же со стонами, свалились со своих коней.
Наконец казаки подоспели. Рубка была страшная, молниеносная.
И уже через несколько минут – лишь трое австрийцев, безжалостно нахлёстывая коней, скрылись в лесу.
Их не преследовали, так как и сам Каледин, и его боевые спутники, были в крови как от собственных ран, так и вражьей.
Вскоре о боевых делах дивизии Каледина прослышал весь фронт.
Она стяжала себе славу непобедимой.
И Брусилов, без раздумий, предложил Алексею Максимовичу вступить в командование 12 корпусом. Но обстоятельства, которые были выше любой, даже объединённой воли, праведной и святой, помешали этому.
В начале февраля 1915 года начались тяжёлые бои на Юго-Западном фронте.
Противник, а это были, в основном, австро-венгерские войска, во что бы то ни стало, стремился добиться перевеса над русскими войсками и оставить за собой традиционные области своего влияния.
Дивизия Каледина не выходила из боёв.
Потери были страшными – недоставало снарядов, и начальник дивизии лично утверждал их расход на сутки, к каждому орудию.
Это изводило деятельного Каледина. Он почернел, осунулся и всё чаще на Военных Советах армии, даже в присутствии горячо чтимого им Брусилова, не мог удержаться от едких реплик:
– Мы в 904–905 годах, точно так же, японцев шапками закидывали, а немцев и австро-венгров – вознамерились, очевидно, – иконами.
Ваше Высокопревосходительство, докладываю, в дивизию вчера снова два вагона икон поступило, а снарядов – уже второй месяц – ни одного. Что это, уважаемый Алексей Алексеевич?
Брусилов ещё тяжелее переживал эту драму, разворачивающуюся по всем фронтам, потому, что знал больше за Каледина.
Он знал положение внутри страны, видел всю никчемность Ставки, в которой все норовили предупредить желание, каприз даже Государя, жертвуя при этом целесообразными и насущными решениями.
Каждый фронт строил свой манёвр по сути самостоятельно, общей и твёрдой координации их действий не было.
Знал Брусилов и то, что сама война, совершенно не нужная и роковая для России, была навязана ей силами мирового финансового капитала, который был в руках международного сионизма.
Именно эти круги, по единой команде, исходящей из-за океана, приостановили финансирование и кредитование всей хозяйственной и военной деятельности России.
Всё повторялось, как и в годы Японской войны, только в несопоставимо больших масштабах.
Разруха и голод революционизировали массы народа и без большевиков, которых ещё никто и не знал в ту пору. Особенно – в солдатской гуще.
Но чем больше в войска прибывало пополнения из запасных частей, тем большее влияние оказывали они на всю кадровую армию.