И разлагали её.
Уже к весне 1915 года появились первые акты братания с австро-венграми, отказ, в отдельных частях, выполнять приказы командования, беспричинное отступление с занимаемых позиций, случаи паники и дезертирства.
После одного из заседаний Военного Совета, Брусилов попросил Алексея Максимовича остаться и прямо, без обиняков, словно исповедуясь, стал с ним говорить:
– Алексей Максимович, поверьте мне, голубчик, что не только у Вас, от такой невесёлой действительности, испортился характер.
У меня он тоже – не сахар. Но самоедство души Вашей – только вредит делу.
Если Вы, наиболее стойкий и зрелый военачальник армии, не можете перенести выпавших испытаний, с кем же я тогда останусь, Алексей Максимович?
– А Отечество? – и он подошёл вплотную к Каледину и заглянул ему в глаза.
– Мы, что, можем с Вами положиться на Ренненкампфа? Ему вручить заботу о сбережении России?
Или иным, которые, быть может и люди пристойные, да вот для военного дела – сущая пагуба. Они сами нуждаются в поводыре, лично, а мы на них возлагаем непосильное бремя – вести массы к победе.
Посуровел, и тоном, не терпящим возражений, подытожил:
– Думаю, что более на эту тему мы говорить с Вами не будем, Алексей Максимович.
– Да, Ваше Высокопревосходительство, я всё понял. И впредь буду Вашим самым последовательным соратником и единомышленником.
– Благодарю Вас, Алексей Максимович. Я другого ответа от Вас и не ожидал.
И он, именно с Калединым, самым первым из своего окружения, поделился содержанием того особого приказа, который он написал собственноручно после долгих раздумий и размышлений и о содержании которого предпочитают и доныне молчать историки и политики.
– Алексей Максимович, хочу знать Ваше мнение об этом приказе. Его содержание Вы будете знать первым. И пока, кроме автора – единственным. Прошу откровенно высказать своё суждение… по самой сути предлагаемого Вашему вниманию документа.
И он прочитал Каледину несколько листов, исписанных красивым, со старинной вязью, почерком, который Алексей Максимович хорошо знал – так писал лишь Брусилов.
Суть приказа сводилась к тому, что командующий армией обязывал офицерский состав принять любые, самые решительные и неожиданные меры, для предотвращения паники и самовольного, без приказа, отступления войск с занимаемых позиций.
Каледин оцепенел. Более решительных и особых мер по повышению стойкости войск он не слышал.
До него доносился твёрдый и решительный голос Брусилова:
«В тылах войск, проявляющих нерешительность, самовольное оставление занимаемых позиций, располагать специальные отряды, вооружённые пулемётами и без раздумий уничтожать паникёров и трусов.
Огонь артиллерии, оказавшись перед выбором: поражать противника или самовольно отступающие свои войска, несмотря на катастрофическое положение с боеприпасами, сосредоточивать, в первую очередь, на дезертирах и мародёрах, самовольно оставляющих занимаемые позиции.
Лишать чинов и немедленно отстранять от должностей офицеров, подразделения и части которых оставили позиции без приказа.
Ввести в войсках особые трибуналы, решениями которых приговаривать к расстрелу трусов и мародёров, паникёров, самовольно оставляющих позиции».
Каледин молчал. А Брусилов пытливо глядя ему в глаза, ждал ответного слова своего подчинённого.
И тот, после недолгого молчания, стал говорить:
– Алексей Алексеевич! Дай Бог избежать мне надобности в таких мерах, – и он истово перекрестился, – но они – действительно жизненно необходимы. Иначе и Россию всю потеряем.
Вы же лучше меня помните начальный этап войны. Мы, имея превосходство над противником, оставляли обширные районы на Западе империи.
Справившись с нахлынувшим волнением, он твёрдо заявил:
– Позвольте уверить Вас, Ваше Высокопревосходительство, что я не замедлю выполнить Ваш приказ, если в этом будет нужда.
Но, хотелось бы, чтобы эта мера миновала вверенные мне войска.
После этого разговора с командующим, Алексей Максимович вскоре был тяжело ранен.
Германский лётчик, обнаружив скопление офицеров, догадался, что это крупный штаб русских, и сбросил бомбы прямо над их головами.
Каледин, ставивший задачи подчинённым, только по счастливой случайности остался жив.
Бомба, взорвавшись почти у его ног, убила нескольких офицеров штаба, а самому начальнику дивизии два осколка рассекли лёгкое, а третий – прошил правую ногу и он, после этого, даже выздоровев, прихрамывал при ходьбе.
Тяжело и медленно выбирался Каледин из небытия. И только его крепкое природное здоровье, да искусство врачей, сберегли его жизнь.
Но окончательно выздоровел он в родных краях, где уже старая, но такая же хлопотливая и душевная Дуняшка, домашними отварами, мёдом с травами, степным кумысом поставила его на ноги.
И как только он представился Брусилову, по возвращению на фронт в начале августа тысяча девятьсот пятнадцатого года, тот, искренне обрадовавшись выздоровлению своего лучшего генерала, молча положил на стол Высочайший Указ, которым генерал Каледин назначался командиром 12 корпуса.
Высочайшая должность! И в другое время он бы искренне обрадовался этому назначению.
А после госпиталя, где он увидел иную жизнь России, и, особенно, после побывки в родных краях, он увидел нарастание грозных и страшных событий, которые до неузнаваемости изменят облик страны.
Поэтому без радости принимал Алексей Максимович под своё начало 12 корпус.
И хотя в его состав входила и его дивизия, с которой он сроднился, но даже это душу не грело.
И он, пройдя формальный ритуал представления Государю по случаю вступления в новую высокую должность и пожалованного ему при этом очередного ордена, более всего благодарил судьбу за встречу в Ставке с Самсоновым.
Такой же шумный, огромный, он принимал под своё начало армию, и не смущаясь двора, вкрадчивых и скользящих, как тени, чиновников, громогласно зарокотал на весь зал:
– Алёша, друг мой сердечный! Вот кому рад – это тебе.
Обняв Каледина, он троекратно с ним расцеловался и тут же шепнул на ухо;
– После приёма – встречаемся. Не торопись уезжать. Надо переговорить…
Всю ночь они просидели за столом, почти не прикасаясь к еде и вину.
Тяжёлые предчувствия саднили обоим грудь. Они, лучшие солдаты империи, видели, куда катится их Отечество.
И катится лишь по воле, а вернее – по её полному отсутствию у власть предержащих, и в первую очередь – у Государя.
– Алёша, милый, ты думаешь, что я рад тому, что армию мне вверили? – стал говорить Самсонов.
Нет, друг мой сердечный. Армии, в том представлении, как мы её понимаем, просто нет.
И не только моей. Ты знаешь, я могу взять людей в руки.
Но сама система привела к тому, что войско выродилось в какую-то толпу вооружённых людей.
Инерция, заданная Петром, работала в России почти сто лет. Отсюда – блистательные победы, приумножение славы и величия Отечества.
А затем – началось увядание и позорные поражения – Крымская война, война с японцами, участниками которой мы с тобой были, это показала во всей печальной красе.
Именно здесь прервалась связь офицеров с подчинёнными, короткие сроки службы привели к тому, что армия стала клониться к упадку, проигрывая или бесславно кончая все войны, которые России, по большому счёту, были вовсе не нужны.
Он горько усмехнулся и в один глоток выпил рюмку водки, а затем продолжил:
– Мы освобождали тех, кто не радовался своему освобождению; мы проливали кровь за свободу, а массы народа не хотели этой свободы.
Вскинулся, крепко сжал руки в кулаки и заговорил вновь, яростно и гневно:
– Алёша, мы не можем быть неискренними друг с другом. И давай прямо скажем: армия – это ведь производное государственного строя. Какая армия может быть в угасающем государстве, гниющем повсюду?
И война, любая война, являясь суровым испытанием для государственного строя и армии, показала, что настроения и нужды народа совершенно отличные от тех настроений, которые царят в верхушке государства.