На ней – так точно.
А для Мишеньки и вовсе проклятием стал.
– Я письмо допишу и лягу.
– Снова? – Ольга, против ожиданий, не стала упрекать, но села рядом. – Он вам по сей день не дает покоя…
Эмилия ничего не ответила.
…не я заразила его дурной болезнью, не я свела с ума, но лишь собственный его буйный нрав и фантазии, которые не случилось исполнить.
Я знаю, что он женился.
И скорблю по ребенку, который умер молодым. Детская смерть всегда печальна. Я сочувствую его жене, пусть и пережила их обоих. Надеюсь, хоть немного, но были они счастливы.
Я была.
Эмилия отложила перо. И скользнула взглядом по буквам. Некогда почерк ее был много лучше. Подцепив письмо за краешек, она поднесла его к пламени свечи.
– Осторожней, мама… – пробормотала Ольга, скривившись. Вот уж кому было жаль и бумаги, и свечи, и ночной пустоты.
– Я осторожна. – Эмилия смотрела, как сгорают слова.
Никому-то ныне не нужны ее признания. Не интересна и она сама.
Мир переменился. И та война, которая перекроила его, обесценила прошлое. А что гораздо хуже, и будущее обесценила.
– Ты сожжешь остальные письма? – спросила она у Ольги в который раз.
Для чего Эмилия вообще хранила их? Памятью об этой чужой любви? О поклонении? О мальчишке, который сделал ее бессмертной? Эмилии не станет, а Богоматерь сохранится.
Лестно.
– Сожгу, сожгу, – тема эта была Ольге неприятна.
– Но только письма… альбом сохрани, ладно?
Эмилия растерла черный пепел в пальцах.
– Мама…
– Сохрани. – Руки стали черны. От пепла, конечно, от пепла. – Когда-нибудь они будут стоить дорого…
…Эмилия не добавила, что для нее эти рисунки, акварели, сделанные на скорую руку, из желания ей угодить, скромный, как ему представлялось дар, вовсе бесценны.
– Глупости какие-то вы говорите, маменька…
Впрочем, Эмилия знала: Ольга исполнит просьбу. Она всегда была очень послушной девочкой.
Глава 1
Сальери всыпает яд в бокал Моцарта
У моего демона семь ликов. И первый из них…Гнев.
Мишкин голос звучал в ушах, хотя Стас старательно не слушал его. Гнев. Это ярость. Или больше, чем ярость, поскольку она ослепляет, а гнев, напротив, делает разум ясным, а восприятие обостренным. И в этом, обостренном, восприятии краски, звуки, запахи – буквально все причиняет боль, а боль доставляет странное, извращенное почти удовольствие.
С нею Стас чувствует себя живым.
Наверное, вот так и сходят с ума. Постепенно. Вперившись взглядом в потускневший купол местной церквушки. Некогда удостоившись позолоты, он сиял, но многие прожитые зимы не пошли церквушке впрок. Метели позолоту слизали, ветра пообглодали стены, а дожди омыли то, что осталось…
…Мишку тоже омывали.
В морге.
И после в похоронном бюро, куда тело перевезли. Стасу разрешили присутствовать, хотя распорядитель не единожды повторял, что в том нет надобности, что справятся и сами. Стас не сомневался, что справятся. Он ведь платил за это.
Немало платил.
Но мысль о деньгах вновь вызывала боль, может, если бы их было чуть меньше, то и Мишка остался бы жив.
У моего демона семь ликов.
Мишкин собственный, побелевший, странно-заострившийся, теперь из памяти не стереть. Стас знал, что покойники меняются, что это естественно, потому как мышцы теряют тонус, а само тело – воду… и что-то там еще, такое, неважное, но навязчивое.
Мишку обмыли.
Он бы, будь жив, не позволил бы к себе прикасаться. Никогда не позволял, пожалуй, с той самой поры, когда начал хоть как-то себя осознавать. И мылся сам, поначалу неумело, лишь развозя грязь по животу, но от Стаса отворачивался, упрямо повторяя:
– Я сам.
Сам… и костюм этот, строгий, черный, он в жизни не надел бы. В жизни он предпочитал мятые джинсы и рубашки, тоже мятые, а порой и грязные.
Краски везде.
Красный. Синий. Желтый. Зелени вот немного, потому что весна только-только началась. Весна всегда приходит исподволь, крадучись. И красок прибавляет.
Черная земля, жирная, кладбищенская. Серые дорожки. Зелень первоцветов, которые пробиваются то тут, то там беспорядочными кляксами… Мишке бы понравилось. Быть может, устроился бы прямо тут, на дорожке, с альбомом, с карандашом… а то и мольберт притащил бы назло старухам. Или не назло, Мишка никогда ничего не делал, чтобы назло, просто поступал так, как считал нужным, а Стаса это бесило.