Итальянская девка снова выпрямилась, помассировала тыльной стороной ладони поясницу, покрутила туда-сюда головой, затем дернула на себя дверцу джипа, взобралась внутрь и принялась устраиваться и умащиваться за рулем.
Как я доехал домой — не помню. Ничего не помню...
Мура мне чудилась теперь в каждой похожей по фигуре девчонке — в стайках ждущих позднего автобуса на остановках, в очереди на маршрутку, в мрачных подземных переходах — везде, где было потемнее. «Вернулась...» — вздрагивало сердце. Ноги немели, я замирал, вглядываясь, — и каждый раз конечно же ошибался. Происходило всё это скорее сослепу; я тоже, как и она, слегка близорук, а очков на улице не ношу — отсюда и наваждение. Ну, или по какой-то другой причине.
Женщины любят поговорить о предательстве. Я в этой связи склоняюсь скорее к римскому или попросту к уголовному праву: нарушил присягу — всё, ты предатель. А если не присягал, то и взятки гладки — ведь женщинам не приходит в голову податься в монастырь, если они, к примеру, кого-нибудь разлюбили. Они спят теперь с новым любовником, а бывший считается «предателем», поскольку «осквернил», «надругался»... и вообще имел что-то со своей секретаршей. В правовом отношении тут полная путаница.
...Об этом я не задумывался: с годами как-то всё больше устаешь жить — мир вокруг уходит от нас много раньше, чем мы от мира. Всё меньше остается по-настоящему дорогого, а то, что было дорого раньше, утрачивает яркость и привлекательность, становится плоским и даже пошлым. «Кризис среднего возраста», переоценка ценностей — подходящее время, чтобы угодить на пару месяцев в психушку с неудавшимся суицидом или просто с белой горячкой. Главное, что совершенно не хочется разговаривать — ни с кем и ни о чем. Это в работе корреспондента большая помеха.
...Солнце вставало. В небе вовсю носились мелкие птички, по лугам разболтанной походкой двигались коровы, из лесосек выползали подернутые росой бульдозеры. Из коридора тянуло особым железнодорожным дымком — проводник растапливал титан.
Обычно я по утрам ничего не ем, но в поезде происходят странные вещи. Лежащий на полке поперек движения вагона человек, оказывается, подвергается воздействию совершенно необычных для организма ускорений, желудочный сок омывает те отделы желудка, которые в привычной жизни нормального гражданина недосягаемы. От неожиданности возникает чудовищный аппетит. Сходные явления бывают у акробатов и космонавтов. Всё это объяснил мне вчерашний вихрастый паренек, и я с успокоенной совестью притащил из ресторана пять бутылок пива и кучу разнообразной снеди. Две бутылки еще и сейчас позвякивали на столе. Я потянулся, ухватил бутылку и, воспользовавшись кронштейном своей полки, деликатно сдернул пробку. От хорошей порции пива ощущение недобуженности постепенно возникло снова. Даже ландшафт за окном, казалось, побежал медленнее.
Ландшафт, кстати, сильно изменился. Все свободное от деревьев пространство занимали теперь одноэтажные серые строения с редкими оконцами. Они вплотную подступали к дороге и уходили вдаль нестройными рядами.
Замелькали вокзальные постройки, и поезд остановился. Я перегнулся поудобнее и прижал лоб к стеклу.
Вдоль путей шагал мужичишка в ватнике. Увидев меня в окне, он задрал голову, показав щетинистый кадык, и что-то проговорил, угрожающе размахивая крепким заскорузлым кулаком. Начинались постперестроечные пограничные инциденты. Мы въезжали в сопредельное государство.
А еще через час я попрощался с соседями и вышел на мелкой незначительной станции.
На самой окраине этого городка, затерявшегося среди покрытых весенней зеленью полей и усеянных молодыми почками рощиц, приютился ветхий домишко, вросший тылом в полуразрушенную, проросшую вьюном стену старого пакгауза. Автобус приходит сюда, на конечную остановку, лишь раз в два часа, а по выходным и вовсе дважды в день.
Голубеет бездонное небо. Подъезжает и останавливается автобус. Не торопясь, степенно, с просветленными лицами из него друг за другом выбираются два-три десятка пассажиров. Так же степенно направляются они к скромному домику у пакгауза. Женщины стройны и одеты с пуританской строгостью, мужчины подтянуты, широкоплечи, почти в каждом чувствуется недюжинная сила воителя, привычного к тревогам и лишениям нашей беспокойной жизни.
Я присоединяюсь к ним возле дверей домика. «Здравствуйте! — говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я НН., журналист. Вы позволите мне присутствовать на службе?»
Ответом мне — открытые, заинтересованные, улыбающиеся лица. Пожилой, убеленный сединами прихожанин, стáтью и одеждой напоминающий бывалого моряка, радушно растворяет двери домика, пропуская меня вперед.
Я представляюсь «хозяину» дома, средних лет человеку с открытым, полным любви взором, облаченному в длинные просторные одежды. «НН.? — переспрашивает он, бегло взглянув в мое удостоверение. — Как же, как же... читал ваши заметки. Многое очень верно ухвачено... Проходите и устраивайтесь».
Наскоро записав начало очерка, предназначавшегося для клерикального журнальчика, я действительно прошел в молитвенный зал, где сорок минут проповеди вертел головой и предавался размышлениям, а затем попрощался с паствой и отправился шарить по магазинам. На периферии порой удается наткнуться на немыслимые редкости. Тем более что назавтра мне предстояло на целую неделю отправиться в район и таскаться по нему, собирая фольклор, — уже для другой организации...
...Разговор в студии притихает, все присутствующие как-то разом задумываются о своем. Я вспоминаю Муру, Машу, Гульку и подливаю себе в пластмассовый стаканчик колы. «Один лаконичен и точен, — бегут перед глазами строчки чьей-то рецензии на разбросанных по столу листах, — а другой под настроение может запустить бесконечным, как удав-констриктор, сложным предложением. И вот уже в беспощадных кольцах сложно-подчинённо-сочинённого визжит от ужаса метафора, завидев открытую пасть глагола». Ну... наверное так.
Провидение мало напоминает благотворительность и потому тасует и мешает наши судьбы без мысли и умысла, как шары в лотерее, — выходит из этого какая-то дрянь, которая заставляет если уж не всерьез страдать, то поневоле выполнять какие-то нелепые действия, совершать дурацкие поступки. Ну кто мог подумать, что Муре что-то сорвет крышу? Она ведь уверенно двигалась к браку со мной, терпела соперницу, спала, кроме лета, чуть ли не каждую ночь у меня, то есть «дома», как она сама это называла. К таким вещам привыкаешь, привязываешься, — в дороге, в командировке вдруг вспоминаешь об этой Муре, в сельпо при случае покупаешь ей раритеты-подарочки, и вообще постоянная женщина в доме модулирует, как говорится, твои собственные волны... И тут вдруг такие сюрпризы!
Конечно, личные проблемы и комплексы — не лучший повод для литературных экспериментов, но, спрашивается, что у нас есть в запасе, кроме рефлексий? Некий образ меня тяготит — и я хочу его растрепать, подарить, обезличить, превратить в общественное достояние. «Это для меня уже литература», — говорила одна тётка и легко, как о книжке или кинофильме, рассказывала о чем-то личном, в прошлом шибко насыщенном эмоцией.
И что ей в этой итальянской дурище? «Неутоленных тел переплетенье расторгнется тревожно и брезгливо...» — как написал Рильке. Так оно непременно и выйдет...