Между тем преследователи самозванца, обезоружив, наконец, немцев, искали его по всем комнатам и достигли покоев Марины. Женщины с ужасом прислушивались к их грозным голосам, подступавшим ближе и ближе. Царица, узнав от мужа об опасности, сперва сбежала вниз и спряталась, было в подвале; но скоро убедилась, что там гибель еще вернее, и возвратилась в палаты. Она была не одета; её не узнали и столкнули с лестницы. Однакож она добралась до своих комнат и ожидала там судьбы своей. За нею вслед нахлынул туда раздраженный народ московский. Несколько минут удерживал в дверях толпу верный служитель Марины, Ян Осмульский, защищая вход саблею; наконец пал под выстрелами, которые ранили смертельно и одну из дам царицы. Вломившись через труп Осмульского в дверь, толпа прекратила убийства и бросилась грабить спальни. Царица еще до этого спряталась под юбку своей гофмейстерины. Некоторые, в разгаре долго сдерживаемого негодования, забыли даже о грабеже и приступили к дамам с ругательствами. «Где царь и царица?» спрашивали они, и, не получив удовлетворительного ответа, излили свою досаду на женщин. Но тут подоспели бояре и положили конец недостойной сцене. Они отвели царицу с её дамами в другую комнату и старались уверить ее в безопасности. Все вещи их спрятали в кладовые за печатью и приставили к покоям стражу, чтоб никто не оскорблял женщин.
В течение этого времени Дмитрий, разбитый падением, лежал и стонал на дворе запасного при дворце магазина. Стрельцы, стоявшие на страже у Чертольских ворот услышали его стоны и скоро узнали в нем царя. Дмитрий убеждал их быть верными в эту роковую годину, обещая им великие награды, и стрельцы решились сражаться за него до последнего издыхания. Тут подоспели к ним приверженцы Шуйского, требуя самозванца; но стрельцы встретили их ружейною пальбою. Легко вообразить, с каким чувством услышал Дмитрий их выстрелы! Надежда еще раз оживила душу его. Два, или три человека пало с противной стороны. Толпа отхлынула назад.
Это была минута, грозная для Шуйского. Он убеждал бояр, купцов и простолюдинов докончить начатое дело. Воображая самого себя на месте Дмитрия, он толковал так его чувства: «Мы имеем дело не с таким человеком, который мог бы забыть малейшую обиду. Только дайте ему волю — он запоет другую песню: перед своими глазами погубит нас в жесточайших муках! Мы имеем дело не просто с коварным плутом, но с свирепым чудовищем! Задушим, пока оно в яме! Горе нам, горе женам и детям нашим, если бестия выползет из пропасти!» Речь эта возбудила новый жар в тех до кого ближе касались жизнь и смерть Дмитрия. Но, боясь действовать открытою силою, потому что в таком случае стрельцы, сопротивляясь упорно, нашли бы, может быть, себе помощников в толпе народа, бояре придумали хитрость: «Пойдем», закричали они, «в стрелецкую слободу, истребим семейства стрельцов, коли не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика!» Хитрость удалась. Усердие стрельцов не выдержало испытания, и они выдали Дмитрия.
Торжествующие приверженцы Шуйского потащили тогда Дмитрия в новый, уже разграбленный и обезображенный дворец. В сенях он увидел под стражею несколько телохранителей своих, обезоруженных и печальных. Слезы потекли из глаз его; он протянул одному руку, но не мог выговорить ни слова. Его повели далее, в залу, где так часто пировал он с своими приближенными. Вместе с толпою пробрался туда и один из пленных телохранителей, ливонский дворянин Вильгельм Фирстенберг, чтоб узнать, что будет с царем. Но там скоро заметили нерусского свидетеля, и один из бояр заколол его подле самого Дмитрия. «Смотри», говорили москвичи, «как усердны немецкие псы: и теперь не покидают его! Побьем их всех до последнего!» Но большинство отвергло эту жестокость. Между тем беззащитного Дмитрия кололи, щипали и терзали каждый в свою охоту, потом нарядили в платье пирожника и осыпали насмешками. «Поглядите на царя всероссийского», говорил один: «у меня такой царь на конюшне!» — «А я бы этому царю дал себя знать!» подхватывал другой. Третий, ударив его по щеке, закричал: «Говори, негодяй, кто ты? Кто твой отец и откуда ты родом?» — «Вы все знаете», отвечал Дмитрий, «что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите мать мою — она в монастыре, или выведите меня на Лобное место и дозвольте объясниться.» — «Нечего объясняться», отвечал князь Голицын: «я был у царицы; она отрекается от тебя и говорит, что ты обманщик.» В это время народ теснился во дворец и спрашивал, что говорит польский шут? Ему отвечали, что он винится в самозванстве и что Нагие подтверждают отречение царицы Марфы. Тогда загремела тысяча голосов: «Бей его! руби его!» в палаты ворвался боярский сын, Григорий Валуев, и, сказав: «Что толковать с еретиком? вот я благословлю этого польского свистуна!» прострелил его насквозь из пистолета. Другие спешили насладиться удовольствием, которого так долго жаждали: один рассек ему лоб, другой затылок, многие вонзили ему в живот ножи; потом вытащили изуродованное тело в сени и бросили с крыльца на труп Басманова. «Ты любил его живого», говорили убийцы, «не расставайся ж и с мертвым!»