При этом, однако, «красным» подписать не предложили, и БРП обиделась. Ибо получалось, что ни ее, ни Отечественный Фронт всерьез не воспринимают даже как бы союзники и есть опасность остаться на бобах, поскольку на самом деле Фронт, поданный «инстанции» как великое достижение, представлял только саму БРП. И узнай «инстанция», что ее дурачат, последствия могли оказаться крайне нежелательными. Поэтому из Москвы пришли раздраженные инструкции, и нелегалы принялись наверстывать. А не наверстывалось. Ни одна партия на очередной призыв не отозвалась.
Пришлось хитрить. Уговорили примкнуть «очень левого» меньшевика Григора Чешмеджиева, никак своей партией ни на что не уполномоченного, и философа-индивидуалиста Димо Касазова, сменившего к тому времени десяток ориентаций, после чего 10 августа объявили о рождении Национального комитета Отечественного Фронта, якобы с участием меньшевиков и широкой общественности.
Для доклада в Москву инсценировочка на первое время сошла, там похвалили, однако реальной деятельности, не считая пары воззваний, дублирующих воззвания коммунистов, естественно, не было никакой. Просто фасад — исключительно для «инстанции» и для англосаксов, чтобы СССР было на что ссылаться.
А вообще, изучая сюжет, поневоле приходишь к выводу: единственным человеком в Болгарии лета 1943-го, более или менее представлявшим себе, что делать и куда идти, был Его Величество. Никаких записей, никаких протоколов, но... Как писал Джошуа Кемпбелл, «в конце июля англичане в Каире представили д-ру Димитрову ("Гемето") некоего Шоламана Сулейманлы, турецкого коммивояжера, за неделю до того побывавшего в Софии. Спустя два дня д-р Димитров в очередном выступлении по радио, упомянув судьбу евреев Болгарии, высказал мнение, что болгарская монархия "имеет перспективы, а лично Бориса не следует полностью отождествлять с кликой Филова"».
Учитывая, что ранее д-р Гемето критиковал царя крайне резко, факт, согласитесь, любопытный. А еще через несколько дней, 4 августа (опять забавно), Его Величество встретился с послом Швейцарии, явившимся в компании экс-премьера Георгия Кьосеиванова. Детали беседы никому не известны, но тот факт, что Кьосеиванов — убежденный «англофил», до упора стоявший против Тройственного пакта, знала вся София. Пресса мгновенно задалась вопросом: а не намечается ли крутой разворот?
Ничего удивительного в том, что Берлин встревожился. 9 августа херр Бекерле передал царю срочный вызов в Вольфшанце — «для серьезного разговора». 14 и 15 августа состоялись две беседы. Согласно сухому протоколу, Гитлер требовал взять под контроль итальянскую зону, Борис не возражал. А вот послать войска на Восточный фронт и вернуться к вопросу депортации — категорически нет.
Прочее известно по мемуарам: фюрер нервничал, повышал голос, царь заламывал руки, краснел, бледнел, плакал от огорчения, но стоял на своем. На том и расстались. А 23 августа, после короткого отдыха на даче, Борис, в принципе никогда серьезно не болевший, внезапно почувствовал себя скверно, и доверенный врач, д-р Рудольф Шейц, диагностировал серьезный сердечный приступ.
Более суток всё хранилось в глубокой тайне, даже от царицы, затем состояние ухудшилось, и в газетах появилась сухая сводка. 27 августа больному стало несколько лучше, на следующий день, с утра, еще лучше, а в 16 часов 22 минуты, придя в себя и попросив воды, Борис III, второй царь болгар из Дома Кобургов, неожиданно скончался.
Естественно, сразу же пошли слухи об отравлении. Лондон обвинял немцев, Берлин, разумеется, англичан, приводя в пример схожую смерть премьер-министра Греции Метаксаса. В Болгарии те, кто верил слухам (а верило большинство), склонялись к английской версии, потому что она была логична, — и эта версия прижилась (хотя сейчас, насколько мне известно, исследователи склоняются к тому, что все-таки имел место обширный инфаркт с осложнениями, что, учитывая уровень многолетней нервотрепки, тоже вполне логично).
Конкретнее сказать трудно. Хотя сам Борис, есть такое ощущение, подсознательно вел себя именно к такому финалу. Умный человек, он видел, куда всё катится, и почти отчаянное «наше представление окончено, скоро занавес», сказанное за пару дней до смерти брату Кириллу, говорит о многом, как и сообщение Филова о словах царя на аэродроме: «По чести, профессор, я даже хотел повстречать вражеский самолет и погибнуть».