Высокопоставленный мент, однако, испугался. Судя по тому, что доносить он побежал не сразу, а маялся целую ночь, идея ему, видимо, пришлась по нраву, но и порядки родного ведомства он знал куда как хорошо. А потому под утро, решив, что вероятность провокации всё же выше пятидесяти процентов, а значит, рисковать не стоит, поехал к начальству — главе МВД генералу Дико Дикову и его заместителю Ангелу Солакову — и рассказал всё, что знал.
В мемуарах Солакова сказано, что тов. Живков был «более чем встревожен и приказал заняться вопросом, отложив все другие дела, немедленно сообщая ему все детали». Так началась операция «Дураки» (название придумал лично первый секретарь), и вскоре — недели не прошло — «органы» знали если и не всё, то очень многое. Параллельно Тато, действуя в своей специфической манере, начал работать на упреждение, стремясь выпустить пар из котла.
В середине марта «Работническо дело», главный официозный печатный орган страны, опубликовало несколько очень жестких статей про Горуню. Дескать, плохой работник, зазнался, головотяп и т.д. Но с надеждой, что «сумеет исправить ошибки». На птичьем языке кулуаров это означало: мы в курсе и предупреждаем по-хорошему, в предпоследний раз. А неделю спустя, 23 марта, предупредили и в последний: на срочно созванном внеочередном пленуме с трибуны прозвучало: «авантюристы, стремящиеся изменить курс партии, не пройдут».
На партийном новоязе «смена курса» означала смену руководства, и это все поняли. Но любопытный нюанс. В один из этих напряженных дней — а если конкретно, то 1 апреля (в чувстве юмора тов. Живкову не отказывал никто) — тов. Горуню пригласили к Самому, дабы обсудить жалобы замглавы Минсельхоза на «кампанию клеветы» в СМИ. Разумеется, Иван явился, причем с пистолетом под мышкой, который категорически отказался сдавать, и тов. Живков приказал: «Пусть, если меня боится, идет с волыной», и поговорили.
В мемуарах Тато, незадолго до кончины рассказывавшего много и охотно, эта встреча — болгарские исследователи сравнивают ее с «последним свиданием» Стефана Стамболова и Тодора Паницы (помните таких?) 19 января 1890 года — описана обстоятельно, со вкусом.
На нервах были оба, однако Сам предложил кофе, согласился, что журналисты перегнули палку, и пообещал разобраться. А потом, вскользь помянув, что в курсе «недовольства некоторых товарищей», попросил, если тов. Горуня знает этих «некоторых», сообщить им, что тов. Живков будет рад выслушать их мнение на предстоящем плановом пленуме 14 апреля.
После этого, какое-то время повспоминав общее партизанское прошлое, первый секретарь, опять-таки вскользь, помянул о том, что как раз сейчас свободны вакансии послов в весьма «вкусных» странах типа Франции, и если тов. Горуня или его друзья пожелают, то... Однако «Тодоров ушел уже без крика, но не подав никаких признаков раскаяния или понимания».
Короче говоря, всё на полутонах, на оттенках, но яснее некуда. К тому же — опытные ведь люди! — засекли наружку. Естественно, занервничали. Стало ясно, что дело висит на краю, к тому же пошли первые аресты — по мелочи, в провинции, но какая разница. Начали решать, встречаясь в парках — благо, сбрасывать «хвосты» умели. Кое-кто — в частности, Цоло Крыстев — предлагал начинать прямо сейчас, без подготовки, а там как кривая вывезет. Однако Цвятко Анев, глава штаба конспираторов, с которым Иван встретился утром 5 апреля, счел такой вариант проигрышным, высказавшись в том смысле, что раз так, нужно уходить в подполье и начинать активную игру в нелегальном режиме. А если не получится, то за кордон — в Румынию, через Врачанскую область, где много «ятаков» и старые схроны никуда не делись.
Логику старого друга Горуня признал здравой, сказав, что надо поразмыслить, и приказав прежде всего уничтожить всё, что может подставить людей, — что и было сделано. После этого Анев сутки покрутился по городу, приучая наружку к тому, что ничего не подозревает, а в ночь на 7 апреля исчез.
При царе, бесспорно, у спецслужб возникли бы сложности, однако народное государство от «монархо-фашизма» сильно отличалось. Все явки Цвятко были известны, больше того, там уже стояла прослушка, — и 8 апреля в квартиру, где прятался заговорщик, явился тов. Солаков собственной персоной. Вообще-то рвался Мирчо Спасов, но не пустили. Почему — не знаю (возможно, чтобы коса не нашла на камень). Что уж там говорил Ангел бывшему боевику, известному бесстрашием и бешеным нравом, неизвестно, но факт: имея два пистолета и кучу обойм, армейский генерал сдался полковнику безпеки.