Со следующим воем резкий порыв ударил по ставням. Те затрещали, но не раскрылись. Они выдержали ещё удары, по всему дому раздавались их хлопки. То ли ветер, то ли что-то иное отчаянно пыталось прорваться внутрь и выло от каждой неудачи. Казалось, ветер затих, оставив попытки сквозняком прорваться в дом. Страх мальчишку всё ещё не отпускал. Вскоре послышались странные звуки, как будто царапали по бревну, и звук поднимался всё выше и выше так, если бы кто-то карабкался на крышу. Вспомнив про печную трубу, Сорока опрометью ринулся закрыть заслонку печи понадёжнее, чтобы ничто не выбралось оттуда. Нависла мёртвая тишина. Сорока даже слышал беспокойное биение своего сердца. В том, что снаружи выл не ветер у него сомнений не осталось. Он шагнул от печи и замер в ожидании. На чердаке началась возня: шуршание, скрип, топот, тихие болезненные стоны. Что-то проникло туда, чему домовой не обрадовался. Наверху падали вещи, стучали по потолку, под которым стоял истуканом Сорока. Борьба быстро закончилась, и вновь в доме воцарилось безмолвие. Завываний больше не было, и никто не топал. Сорока, тяжело дыша, вернулся в комнату и заперся там. Свечи горели всю ночь, мальчишка ни разу не сомкнул глаз до самого утра.
Прозвучали колокола, закричали петухи, и ночные страхи отступили. Ещё долго Сорока боролся с желанием остаться в постели. Когда он себя пересилил, то осторожно поднялся на чердак проведать домового. Он тихо позвал Лохмача, но не получил ответа. Бардака оказалось меньше, чем шума ночью. Какие-то вещи лежали опрокинутыми, на полу остались едва заметные царапины, а крохотное чердачное окно было заперто и заставлено хламом. Сорока позвал домового ещё раз, однако дух дома никогда не появлялся по зову хозяина. Вспомнив это, Сорока чуть-чуть успокоился. Живот вновь заурчал от голода, пришлось растопить печку и сварить себе простой каши. Быстро позавтракав, остатки пищи он спрятал за печку и выбежал на улицу, чтобы узнать, как деревня пережила эту ночь.
И сегодня в деревне было беспокойно. Настороженные перешёптывания слышались на каждом шагу, пугающие сплетни перетекали от двора к двору. Деревенские обступали один из домов.
— Снова кто-то захворал? — вопрошали соседи.
— Помните того странника, что вчера приходил? — напомнила девица. — Может зря Грозбор его прогнал? Авось, не было бы такого…
— Да я вам говорю, он всю эту хворь и напустил! — возразил один мужчина.
— Точно-точно! — согласился второй, поглаживая бороду с косами. — Так что права, Мила, зря отпустил. Сейчас бы как схватили, так сразу Охотникам на ведьм бы передали. А так ушёл, подлюга…
Вскоре из дома, вокруг которого все соседи столпились, вышла Альгиз c взлохмаченными косами и тревожным, но сосредоточенным видом. Лекарь быстро узнала в толпе медно-рыжую макушку и окликнула мальчишку.
— Ведарович! Твой отец тебе снадобья оставлял? — увидев кивок Сороки, она махнула рукой. — Тащи их сюда, да побыстрее!
Без промедлений Сорока побежал к дому. Наконец его помощь была нужна! Хоть не колдовская и далеко не тяжёлая, но что-то полезное он мог сделать. Принеся несколько склянок, которые вчера отец расставлял на столе и пересчитывал, он зашёл в дом больного. Внутри оказалось тесновато: одна небольшая комната, в которой печь занимала всю половину; под потолком был сооружён деревянный настил — там спали дети. Видно было сразу, что семья – незажиточная. Недуг поразил мальчика, который был младше Сороки всего на несколько лет. Проявлялся недуг также, как и у других: холодное, будто бы обескровленное тело, сухие губы и полное бессилие. Ребёнка уложили на тюфяк на полу. Над головой мальчика склонилась матушка и гладила его по каштановым волосам, отец задумчиво ходил от стены к стене, а братья и сёстры больного робко поглядывали на него, столпившись в углу. Лекарь поила мальчишку, давая ему воду мелкими глоточками. Рядом стояла покровительница и молила Зодчего даровать ему исцеление. Сорока неловко кашлянул, нарушив данную картину. Альгиз подозвала его, взяла снадобье и размешала его с водой, после чего стала уже им отпаивать захворавшее дитя.