…Мы ехали по ухабистой дороге в кузове машины, набитом душистым сеном.
По этому полю — тогда разъезженному грязевому морю — Курка шел с Гришиным. Шел по нему и я, тогда не знавший их. Взглянув искоса на Курку, ни о чем не расспрашивая, я мог догадаться, о чем он вспоминает.
Был июль. Кругом под синим небом стлались поля. Посевы яровых были неровными. Как шрамы, темнели — темно-зеленым по желтеющему — невысокие колосья, запоздало взошедшие в глубоких колеях, пропаханных танками и орудийными колесами. Когда ветер шевелил хлеба, эти шрамы были неподвижны; они хранили память войны, мертвенный ее холод. Среди хлебов, окруженные ими, как венком, виднелись холмики с дощечками, где чернильным карандашом наскоро — под обстрелом, может быть — выведены имена погибших.
Столбики с дощечками похилились, как говорят в здешних местах, а буквы расплылись под дождями, как бы пустили корни.
Вечером мы приехали в Збараж. Курка непременно хотел найти тот дом посреди сровненного с землей збаражского гетто, куда он пришел с девочкой, подобранной в канаве. Гришин рассказывал мне об этом. Вообще, как я вдруг понял, он успел рассказать обо всем самом важном.
В комнате, как и во всем доме, было пусто, только у стола, на котором лежала раскрытая толстая книга, сидел слепой в очках без стекол и, раскачиваясь, что-то читал. В окно лил яркий свет солнца и дул теплый ветер, шевеля тряпки и бумажки, валявшиеся на полу.
Курка шагнул через порог и остановился.
— Лейтенант? — спросил старик, чутко поворачивая к двери незрячее лицо. — Я знал, что ты еще придешь. Люди, если они живые, рано или поздно возвращаются.
— Вы запомнили мои шаги, дедушка? — тихо спросил Курка, и глаза его удивленно округлились.
— Почему я должен был забыть твои шаги? — сказал старик. — Зрячие видят глазами, а слепые — памятью. Тогда ты пришел тяжело ступая, потому что за плечами у тебя была винтовка, а на руках ребенок, видевший смерть. С чем ты пришел сегодня?
— Я еду домой, дедушка Яков. На побывку! — сказал Курка, вплотную подойдя к старику.
Тот поднял руки с узловатыми, старчески дрожащими пальцами и провел ими по лицу Курки.
— Где остальные, дедушка? — спросил Курка, тревожно оглядывая комнату, которая для него, должно быть, была наполнена воспоминаниями и рассказами той девочки, сиянием ее глаз, светившихся сквозь прозрачные от худобы ладони, которыми она наивно закрывала распухшее лицо.
— Живые ушли, чтобы жить, — сказал старик. — А я остался, чтобы помнить и ждать…
Голос старика звучал все слабее, голова ниже и ниже склонялась над книгой, пока не легла на пожелтевшие страницы.
— Кто за вами приглядывает, дедушка? — тихонько спросил Курка.
Старик не отвечал.
Курка притронулся к его пергаментному лбу и сказал:
— Живой…
Несколько минут он стоял неподвижно, вышел из комнаты, вернулся с вещмешком в руках и выложил на стол продукты, щедро выданные на дорогу дивизионной АХЧ: хлеб, консервы, сахар, печенье, масло.
Старик спал.
Мы ехали с запада на восток бесконечным полем, которое, как казалось, желтело на глазах, тяжелело наливающимися колосьями, будто проходили не минуты и часы, а недели. Когда колосья наклонялись под ветром, поле серебрилось, словно освещенное луной. Потом колосья выпрямлялись и тянулись к солнцу, чтобы побольше впитать тепла и накормить изголодавшихся людей.
Фронт был уже далеко. Почти не удивляло, что в синем небе плывут облака, а не бомбардировщики.
Машина круто остановилась.
— Речка! — сказал Курка, открывая глаза.
Мы сошли с машины. Тут, у берега, трава была истоптана и тянулась невысокая земляная насыпь; теперь показалось, что это не речка, а противотанковый ров. Ветер набегал темными и светлыми травяными волнами с невнятным шумом. Река была прямая и узкая, как канал, и, тоже как канал, без берегового ската, будто проведенная по линейке. Мост из чистых, новеньких досок с поручнями из стволов березок, на солнце лохматившихся розовой берестой, был переброшен на тот берег.
Мы с Куркой пошли к краю того, что казалось рекой.
Дул ветер, полный желтой и розоватой пыльцы, припудривая пилотки, гимнастерки и курковскую винтовку, винтовка начинала походить на живое — на древесный саженец, готовый, после бесконечных дорог, пустить корни и покрыться листвой.
Было раннее утро. Косой свет, резкий и сильный, но стлавшийся плоско над землей, не проникал в глубь плотной темноты, открывшейся глазам.
От машины доносилось позвякиванье ключей, слышалось гуденье ветра.