Если нет бессмертия в будущем, то должно быть другое бессмертие, протянутое в прошлое, — память. Без этого единственно существующего бессмертия жизнь бессмысленна.
Я хорошо помню сельцо, вблизи которого мы остановились. В тот вечер оно лежало непередаваемо красивое и покойное и казалось в закатном свете как бы на середине расписной тарелки, дном которой был луг, а краями — чернеющий лес, окружавший село со всех сторон.
Наступил час, когда луг должен был бы жужжать от пчел и шмелей, берущих последний взяток, но он был совершенно безжизнен, будто все шмелиные гнезда растоптаны.
Не видно было людей. Только в самой последней хате не скоро, когда мы уже потеряли надежду, ворота открыл инвалид — однорукий, с аккуратно подшитым рукавом, и одноногий, на деревяшке.
Вначале он показался пожилым — от черных теней, легших на лицо, — но скоро я разглядел, что, пожалуй, он не старше Курки. Он был в выцветшей гимнастерке и в прохудившемся кирзовом сапоге.
Он стоял, опираясь на самодельный костыль, в щели осторожно приоткрытых ворот, со странным выражением беззащитности и безразличия.
Мы попросились переночевать.
Он ничего не ответил, но ловко, почти форменно, повернулся на одной своей ноге и, далеко закидывая костылек, пошел впереди. Мы зашли в хату, которая показалась одновременно огромной — это от темноты, тут уже ночной, — и тесной, сжимающей грудь холодом и сыростью.
Этой не то чтобы нежилой, а неживой сыростью она была наполнена вся. И не было обычных запахов хаты, дома — мытого пола, веника, мокнущего в ведре, хлеба, остывающей печи, человеческих дыханий. Посреди стоял стол, за ним черным силуэтом выступала печь. К столу неподвижно припала тоненькая фигурка девушки, длинные волосы разметались по столешнице.
Девушка не сразу подняла голову, а потом долго глядела на нас.
Она сказала:
— А я думала — Бандера.
Слова прозвучали так, словно девушка сказала: «А я думала — смерть».
— Нет, — сказал тот, кто проводил нас в хату, одноногий и однорукий. — Свои. Просятся заночевать.
Девушка подошла к печи и зажгла свечной огарок. Тусклым серебром засветились ее волосы. Стало видно окошко, заколоченное досками.
— Нехорошо тут, — сказала она, но протянула руку к углу, где была расстелена солома, прикрытая рядном, в темноте казавшимся черно-серым. — Так, братику?..
— Бандера приходил, — сказал он. — Батьку порешили, его наши головой сильрады постановили, вернулись и постановили. И матку порешили — ей шестьдесят годов. Сами бандеры зарыли коло плетня. На кладбище не велели.
— Снидать будете? — спросила девушка. — Холодная картопля е. Печку нельзя топить — дым. Бандера тамочки, в лесу.
— Не бойтесь! — сказал Курка, вышел на порог и стал, как на часах, глядя на лес, где притаилась смерть.
Уже не та, военная, и не та, что во рвах, — еще одна.
Утром мы увезли брата и сестру в районный город. Остановились на площади. Инвалид первым, как бы боясь, что кто-нибудь попытается помочь ему, соскочил с машины, покачнулся и, опершись на костыль, сказал:
— Рука правая, нога обратно правая. Не подвезло.
Лицо у него было совсем мальчишеское. Нижняя губа в запекшейся крови, но не от раны, а, как теперь, при ярком солнечном свете, было видно, — оттого, что была прокушена зубами, как бы прошита кровавой нитью.
Девушка спрыгнула вслед за братом и стала у стены взорванного дома; в пустых окнах виднелись кучи битого кирпича, проросшего репейником.
— Облить бы хату керосином и спалить, — сказал инвалид.
— А как могилка? — озабоченно ответила девушка. — Вернемся, сразу найдем — у плетня…
На стене с выбитыми слепыми окнами уцелела вывеска «Больница» — в угольной копоти, как в языках черного пламени.
Инвалид тронул себя левой рукой за культяпку правой и еще раз сказал:
— Не подвезло!
Все двух- и трехэтажные дома были сожжены, а маленькие строения, жавшиеся между ними, уцелели. Кое-где из труб поднимался дым. По улицам торопливо, как под огнем, пробегали редкие прохожие — почти все женщины.
— Может, надо чего? — неуверенно спросил Курка. Инвалид махнул культяпкой и, далеко закидывая костыль, зашагал прочь. Было непонятно, куда он так торопится.
Девушка достала что-то спрятанное на груди, под кофточкой, и протянула в машину Курке.
— Батька с мамкой, — сказала она.
Я заглянул через плечо Курки. В руках его была выцветшая фотография. В кресле с гнутыми ножками — венском, как называли такие когда-то, — сидела девушка в подвенечном наряде, с откинутой фатой. Рядом, напряженно улыбаясь, стоял худой высокий человек в штатской пиджачной тройке, но с буденовкой в опущенной руке.