«Семь жизней!» — эта мера, «жизнь человеческая», больше в голову не приходила.
Я думал о том, что придется накатать большой очерк — с природой и переживаниями, чтобы заполнить полосу, запланированную для боевых заметок. На венгров я старался не смотреть. Один из пленных шагнул ко мне и на ломаном немецком языке попросил листок бумаги. Я дал ему блокнот. Минут через десять он вернул блокнот, там печатными латинскими буквами были записаны фамилии и адреса. На первой строке значилось: «Ференц Магоши, Будапешт… улица… дом… квартира…»,
Я взглянул на длинного парня, бравшего у меня блокнот, и спросил:
— Ду бист Магоши?
— Я! Я! — с радостной готовностью откликнулся венгр.
Лицо у него было длинное и костлявое, с детски сияющими глазами.
…Не помню, как я рассказал эту историю Курке — тогда, в машине, у Чешского Креста, вероятно коротко, несколькими самыми необходимыми словами.
Курка взял блокнот и, коснувшись выцветшей, почти неразличимой строки, спросил:
— Этот и есть Ференц Магоши?
— Этот и есть, — ответил я.
— Повидать бы… — задумчиво сказал Курка.
— После войны, — сказал я.
— Магоши, — вместо ответа раздельно по слогам, словно стараясь запомнить фамилию, повторил Курка.
Винница запомнилась как середина пути, хотя в действительности до Листопадовки было уже недалеко.
До этого города мы ехали еще по войне, в тени ее, узнавая новые и новые обличья войны. А тут впервые почувствовали равноденствие войны и мира.
Вечером мы поднялись переулками нагорной части города и остановились перед пустым, с выбитыми стеклами домом, к которому примыкал обширный сад. Мы с шофером прошли через калитку, а Курка, разбежавшись, перепрыгнул через высокий забор.
Мы очутились в царстве зеленых листьев и недозрелых плодов. Высоко в небе кружил одинокий голубь. Было тепло, ветер шелестел между деревьями. Яблоки были маленькие, казалось, они заново учатся наливаться соками и потому растут неуверенно.
Мы прошли по пустым комнатам дома. Тут были навалены горы всякого хлама. На полу валялась солома, и все пропитывал стоялый дух казармы.
В саду отыскался стожок недавно скошенной травы. Мы расстелили ее и легли, прикрывшись шинелями и положив под голову вещмешки. Между листьями виднелись звезды, будто тоже созревающие на ветках.
…Проснулся я среди ночи. В лунном свете между стволами стояли две маленькие девочки и мальчик. Они смотрели на нас, недвижимые, целиком поглощенные смотрением, как это бывает только у детей.
По ритму дыхания я почувствовал, что и Курка не спит. От взгляда детских глаз мы и проснулись одновременно. Дети смотрели и смотрели. Невдалеке нарастал невнятный шум, словно от грачиной стаи, когда она устраивается в покинутых осенью гнездах.
Дети заметили, что глаза у нас открыты, и не убежали даже, а исчезли.
Мы пошли к дому, откуда доносился этот деятельный грачиный гомон, но не успели сделать и нескольких шагов, как увидели двух женщин, идущих навстречу.
Та, что шла впереди, — повыше ростом, лет, вероятно, около пятидесяти, с коротко подстриженными седыми волосами, — была в линялой солдатской форме.
Она шла широким шагом, строго сжав губы.
Другая — круглолицая, в цветастой кофте, лет тридцати — еще издали улыбалась нам, приветливо подняв руку. Младшую, как мы вскоре узнали, звали Маша, а ту, седую, — тетя Фрося или Ефросинья Ивановна.
Маша шла немного позади, как по воинской субординации младший командир за старшим, но вся рвалась вперед — взглядом, взмахом рук. В нескольких шагах от нас, коротко и громко вздохнув, ахнув, она бросилась вперед, обняла и поцеловала Курку, а затем и меня.
Все сильнее чувствовалось присутствие и затаенное дыхание многих детей.
Женщины заговорили одновременно: Ефросинья Ивановна хриплым, простуженным голосом роняла отдельные слова, а Маша говорила торопливо, сбивчиво, по-ребячьи всплескивая руками.
Мы поняли только то, что попали во владения детского сада, который во время оккупации ушел от немцев и скитался по лесам и болотам.
— Вот и вертаемся. Вот уж не думала, не гадала, — говорила Маша.
Мы вышли на площадку перед домом и увидели детский строй, строго держащий равнение. Высокий мальчик строевым шагом подошел к нам. Курка принял рапорт, приложив руку к пилотке.
Строй распался, и дети исчезли внутри дома.
Потом мы с тетей Фросей сидели на скрипучей ступеньке террасы, и она, припоминая события одно за другим, рассказывала все с самого начала. Иногда к нам подходила Маша, прислушивалась секунду и убегала. Иногда мы заходили в дом и видели, как оттесняется казарменное — солома, коробки от противогазов, самый воздух казармы.