Я перечел статью, как сквозь тяжелый сон слушая ровный голос, продолжавший свою историю. Перечел, чувствуя, что мною овладевает то холодное, заставляющее неприятно замирать сердце, удивление, которое, по совести говоря, граничит с ужасом.
Доктор по-прежнему широкими шагами ходил вдоль комнаты. Я сделал усилие, стараясь сосредоточиться. Что ж, на долю нашего поколения выпало карать убийц. Теперь приходилось выслушивать их — это труднее.
— Но в конце концов мне повезло, — продолжал Теодор-Габриэль. — Меня приняли на работу к господину барону Лихтенштейну, охранять его парк. Это была выгодная служба. Там давали одежду — вот такие форменные куртки с металлическими пуговицами, на которых изображен герб барона; хорошо кормили, да еще каждые три месяца, точно в срок, я получал плату за свой труд. Через некоторое время наш сосед Иоганн Мюль выдал за меня свою дочь Рози. Про нее говорили, что это работящая, красивая и честная девушка. Не знаю, мне она принесла несчастье.
Я охранял главные ворота в очередь с Рудольфом Минхом — высоким и ладным парнем. Я его сам пригласил в наш дом, и он заходил иной раз по воскресеньям выпить стакан вина или пообедать. От этого не было бы большого убытка, но в деревне пошли нехорошие слухи… В конце концов Франц, мой брат, прямо сказал: «Если тебе нравится носить рога, это твое дело».
После таких слов нельзя было оставаться спокойным, господин доктор. Словом, я выбрал ночь, когда Рудольф был свободен, дождался самого глухого часа, ушел с поста у ворот, бегом добрался до своего дома — это от парка три километра, — увидел, что Рози одна, и так же бегом вернулся.
Но я опоздал. Черт разбудил объездчика в этот ночной час, и меня выгнали от Лихтенштейна. Мне было похуже, чем Адаму, когда ему пришлось покинуть райский сад: тот мог идти на все четыре стороны, а в наших местах человеку, которого прогнал Лихтенштейн, нечего даже пытаться найти хорошее место…
— Плохо крестьянину, — перебил доктор своим глухим голосом, — когда он привыкает жирно есть на господской кухне и забывает землю. Не так ли?
— Разумеется, господин доктор, — торопливо согласился Теодор-Габриэль. — Именно это случилось со мною. К тому же я с детства не отличался сильным здоровьем. Бывало, мы выходили в поле вместе с Рози, и уже через час я сидел на меже, открыв рот, как рыба, вытащенная из воды, а жена продолжала работать, даже не глядя на меня.
Я не был рожден для такой жизни. Словом, я совсем перестал ходить в поле, пил больше, чем нужно, а чтобы добыть немного денег, делал вещи, которые не разрешены господом нашим в его святых заповедях. Через несколько месяцев меня привели в суд в Цистерсдорф, а оттуда отправили в тюрьму на один год. Это было в тысяча девятьсот тридцать шестом, господин доктор. Одиннадцать лет тому назад!
Теодор Воллард поднялся с кресла и несколько секунд молча покачивался на тонких ногах. Взгляд его перебегал с предмета на предмет и снова останавливался на докторе. Маленькие глазки, запутавшиеся в густой сети морщин, выражали не сожаление, не раздумье о пережитом, а страх: такое выражение бывает у мыши, попавшей в ловушку.
— Да, да, — продолжал Воллард, — в тюрьме-то и началось это наваждение. В камере было еще два арестанта: один — Гольц, огромный мясистый человек, взломщик несгораемых касс, а второй — Петер Шлегель, которому предстояло отсидеть одиннадцать лет. Он ничего не рассказывал о своем прошлом, показался мне человеком высокомерным и злым, но я не думал в то время, что его надо бояться.
У Шлегеля были игральные кости, и, как только надзиратель уходил, начиналась бесконечная партия. Почему-то Гольц всегда проигрывал. Он задолжал Шлегелю даже свой тюремный паек на месяц вперед. Гольц был постоянно голоден, и Шлегель забавлялся тем, что кидал ему хлеб, заставляя его, как собаку, ловить куски ртом. Я удивлялся, почему Гольц (ведь он был гораздо сильнее и выше) не изобьет Шлегеля. Но Гольц все терпел.
Как-то на прогулке, шагая рядом со мной, он сказал: «Я вижу, ты простой парень, так я советую: не путайся с ним!» Гольц осторожно огляделся по сторонам и, понизив голос, добавил: «Он из той породы. Теперь появились такие люди, хотя раньше, слава богу, о них не было слышно в наших краях. Говорят, они понаехали оттуда, с севера».
Я не понял, о какой «той породе» идет речь, но ответил, что вообще ни с кем не собираюсь путаться. Мое дело ждать, пока окончится срок.
У Гольца было хорошее сердце; на беду этого человека скоро перевели в другую тюрьму.
Мы остались в камере вдвоем. Сперва Шлегель не обращал на меня никакого внимания. Целыми часами он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но не спал — я сужу по тому, что его дыхание совершенно не менялось, — или молча ходил по камере.