Ему присылали с воли хорошие передачи, и однажды он спросил меня: «Хочешь стакан старого пайсдорфского?» Я не отказался, потом выпил еще несколько стаканов и рассказал Петеру Шлегелю все о себе. У меня гудело в голове, а я все говорил, хотя отлично знал, что это совсем ни к чему.
К вечеру, когда я был уже здорово пьян, он налил еще стакан. Я хотел взять его, но Шлегель отвел мою руку: «Давай сыграем в кости на вино — ставка небольшая». Я выиграл. Но мы играли еще и еще, а утром он показал расписку. Я ничего не помнил, но подпись была моя. Он предложил отыграться, кинули кости, мне и на этот раз не повезло.
Теперь, когда я был ему должен, у Шлегеля появилось новое развлечение: ночью он садился рядом со мной, будил и, пока я лежал еще не совсем очнувшийся, спрашивал:
«Как ты думаешь, что делает Рози в эту темную ночь? Конечно, не спит и вместе с твоим другом Рудольфом гадает, когда вернется ее дорогой Теодор, который так хорошо умеет есть, любит выпить, но решительно не способен зарабатывать на хлеб и вино. Так или не так, Теодор-Габриэль?»
Я молчал: что можно было ответить на это? Шлегель протягивал стакан вина, без которого мне уже трудно было обходиться, и продолжал разговор:
«Что ты будешь делать, когда кончится срок и тебя выпустят из тюрьмы? Наймешься на службу? Так и жди, что все двери откроются перед тюремной крысой! Работать в хозяйстве? Да ты и родился бездельником. Жить, ничего не делая? Вряд ли Рози захочет гнуть спину для вашей милости. Скорее всего Рудольф просто прикончит тебя, чтобы ты ему не мешал. Откроешь торговлю? У тебя нет денег, только долги, потому что, будь уверен, я сумею предъявить ко взысканию долговую расписку и получу все до гроша. Воровать? Жаль, нет Гольца: он бы объяснил тебе, что это требует смелости и уменья. Ты попадешься в первом же деле, и тебя убьют или, если повезет, упрячут обратно сюда. Думается, что именно это записано рядом с твоим именем в гроссбухе, который называется „книгой судеб“».
Этот разговор повторялся почти каждую ночь, господин доктор. Даже когда Шлегель спокойно спал на своей койке, мне снилось, будто он сидит рядом и рассказывает, что ожидает меня в будущем. Или представлялось, что меня, избитого в кровь, ведут опять на суд. Я ведь знал, как в наших местах не любят тех, кто вернулся из тюрьмы.
Я стал бояться темноты и тишины, ночью не спал — ждал рассвета. А время шло, господин доктор. Из окошка камеры виднелся сад за тюремной оградой. Когда меня привели, он только еще зазеленел, а теперь листва на деревьях облетела, и даже отсюда можно было пересчитать покинутые птичьи гнезда. Самая осень. Время, когда уже кончили давить виноград, он бродит в огромных бочках, а в деревне стоит такой пьяный запах, что от одного этого кружится голова.
Той осенью я еще не привык к тюрьме, да и нелегко привыкнуть. Но я ловил себя на том, что со страхом думаю о приближавшемся дне освобождения. Я слишком хорошо знал, что ожидало меня там, на воле. Ничего хорошего, господин доктор. Я мог смело сказать сам себе: ничего хорошего!
Однажды в начале зимы Шлегель разбудил меня, как обычно, ночью, налил кружку вина и, когда я выпил, сказал:
«Слушай внимательно и не отвечай сразу: у нас совершенно достаточно времени. Я предлагаю тебе за хорошую цену продать единственный товар, который ты имеешь, хотя, по совести говоря, этот товар немного стоит. Давай обменяемся фамилиями и сроками заключения. У меня неотложные дела, Теодор-Габриэль. Сейчас тысяча девятьсот тридцать шестой год — наступают времена, когда такие люди, как я, будут очень нужны там, на воле, а ведь ты ничего не теряешь… Разумеется, я говорю не о подарке. Как ты относишься, например, к десяти тысячам? Четыре или, скажем, три я бы сразу перевел от твоего имени семье, чтобы тебя вспоминали с благодарностью, а семь лежали бы в банке и обрастали процентами. Разве этого мало, чтобы купить в ваших местах хороший дом с виноградником? Кроме того, каждую неделю ты будешь получать передачу с едой и вином. И я тебе прощу все, что ты должен мне! Выпей стакан и подумай».
Я на всю жизнь слово в слово запомнил то, что он мне говорил, господин адвокат.
«Но это невозможно!» — вот все, что я нашелся ответить, потому что был оглушен вином и этими странными словами.
«Почему? — спросил он. — В нашем возлюбленном господом мире деньги могут сделать все. За тридцать сребреников Иуда продал Христа, он не отказался бы спасти его за тридцать один! От тебя требуется только согласие. Я уж сумею поладить с тюремщиками и людьми повыше, чтобы переменили карточки в делах и все остальное. В бутылке кое-что осталось, — выпей и подумай!»