В ушах у меня еще звучали его слова: «Могу я надеяться?» Собственно, на что он мог и хотел надеяться? И как не подходило к его жизни мужественное слово: надежда!
— Трудное дело, не так ли? — сказал доктор. — Конечно, если бы ко мне обратился тот, другой Воллард, то, отбросив соображения морали, можно было бы смело браться за защиту. Но этот Воллард… Не столкнулся ли я с тем явлением невиновности подсудимого, которое предусмотрел еще Джонатан Свифт, указав, что в таких случаях труд адвоката безнадежен?
Я ушел к себе. Воллард все еще был тут, на улице, под окнами. Он неподвижно стоял, прижавшись к стене, почти сливаясь с темнотой.
Вена — Москва
1947–1949
В развалинах
(рассказ)
Развалины кирпичного завода северо-восточнее Брентау наша артиллерия обстреливала почти непрерывно двадцать три дня, и только в ночь на двадцать четвертые сутки немцы оставили этот очень важный для них укрепленный пункт. Отступающие войска не сумели закрепиться на промежуточных рубежах, и за десять часов линия фронта отодвинулась на двадцать семь километров к западу. Кирпичным заводом завладели тылы дивизии и, в частности, медсанбат, где я находился после контузии. Чувствовал я себя скверно: у меня была почти полностью парализована левая нога, так что я не мог передвигаться без костылей, и, кроме того, по ночам мучительно болела, прямо разламывалась голова. Боль воцарялась мгновенно, без предупреждения, сразу наваливалась непреодолимой тяжестью, и так же в одну секунду исчезала. Я лежал, охваченный непередаваемым ощущением полного отдыха, который переживала и чувствовала каждая клеточка тела. Хотелось спать, но страшно было даже подумать, что можно растратить на сон эти недолгие счастливые часы.
В такую передышку я взял костыли и выбрался из палатки. Уже рассвело, было совершенно безветренно, и над заводскими развалинами все еще висело красновато-черное облако кирпичной и угольной пыли. Все кругом было взрыто снарядными воронками, но они уже начинали терять военный облик: в одной была свалена картошка, в другую, более глубокую, натекла грунтовая вода, и, морща ее поверхность, тут прыгали неизвестно откуда появившиеся водяные жуки.
Было холодно, с западной, неосвещенной стороны камни, ржавые стальные конструкции, медные гильзы снарядов, стволы разбитых орудий серебрила изморозь, а с востока все покрывали крупные и выпуклые капли росы, еще по-ночному холодные, но освещенные красноватым восходом.
Палатки медсанбата жались друг к другу; за ними начиналась непаханая степь, вернее, огромный пустырь, где между почерневшими стеблями прошлогоднего репейника со съежившимися мертвыми листьями виднелись обрывки колючей проволоки, окопы и снарядные воронки с запекшимися краями.
Оттуда тянуло запахами земли, сырости, гнили. Между палаток шагал часовой — очень молодой солдат из свежего пополнения, с новеньким автоматом в руках. По временам в тишине возникали шорохи, резкие звуки, похожие на звук скребка, и глухие, как шум падающего камня. Часовой останавливался и прислушивался. Лицо у него было озабоченное. Звуки доносились как будто из-под земли и терялись так быстро, что было трудно даже приблизительно определить место их зарождения.
Подошел повар — младший сержант, голый по пояс, привязал к поясному ремню брезентовое ведерко, зачерпнул воды из воронки и, выбросив водяного жука, опрокинул ведро над головой.
— Чекайте! Слухайте! — взволнованно сказал часовой, так как в этот момент вновь зародилась непонятная волна звуков.
Младший сержант перестал растираться суровым полотенцем и наклонил голову.
— Мыша́! — решил он после минутного молчания. — А ты думал, немец? Мы-то немца видели, а ты, может, и не увидишь. Немец…
Сержант не закончил фразы и замер, указывая рукой на запад. Часовой вскинул автомат и охрипшим, по-мальчишески тонким голосом окликнул;
— Стой! Кто идет?
Там, куда смотрели сержант и часовой, показались три фигуры. Они появились неизвестно откуда, как бы выросли прямо из земли, поднимаясь над поваленной кирпичной трубой. Солнце висело низко, и за ними тянулись длинные, резко очерченные тени, уходившие за пределы завода, далеко в пустырь. Они качались, как раскачиваются одинокие деревья в степи, готовые вот-вот рухнуть под бешеным напором ветра, а за ними гнулись, раскачиваясь, хрупкие и непрочные тени. Все кругом — черные лопухи, вода в воронках, полотнища палаток — застыло в безветрии, и эти колеблемые неведомой бурей тени производили тягостное и жуткое впечатление даже на нас, ко многому привыкших на войне.