— По-моему, похожи! — повторил мальчик, отодвигаясь от матери.
Сумерки причудливо изменили лопухи, снизу, от земли, растения казались непроходимым лесом. Марек смотрел и старался представить себе джунгли, далекие тропические страны, о которых рассказывал отец. Он так мало повидал в жизни, даже книжных картинок, что сделать это было очень трудно. Лопухи шевелились, днем шел дождь, и при порывах ветра по толстым стеблям стекала вода, скопившаяся у черенков листьев; и у матери по лицу текли слезы, которых она не замечала.
На западе угадывался город: ниточками, световыми точками, пробивающимися сквозь маскировку окон. Но свет был настолько слаб и оттуда не доносилось ни одного звука, что трудно было поверить, будто там действительно еще живут люди.
Однажды ночью Марек попытался убежать в город, но мать проснулась и горько разрыдалась; он дал слово никогда не повторять попыток бегства. Чтобы успокоиться, он иногда убеждал самого себя, что весь мир мертв. Куда же бежать, если мир мертв?
Но отец говорил, что мир жив.
К северу, километрах в трех, пролегала дорога. По временам оттуда доносился приглушенный шум грузовиков и более резкий, властный — танков, идущих к линии фронта. Потом гам, над дорогой, пролетел самолет и довольно близко взорвалась бомба. Когда улеглись отзвуки взрыва и погас свет, они увидели огромную тень, мчащуюся к ним со стороны дороги. Бежать было уже поздно, и в ужасе они только теснее прижались друг к другу.
— Деточки, да это же корова, — сказала мать, поднимая голову.
Она подползла к корове и погладила ее. Дети были рядом и тоже несмело притронулись кончиками пальцев к животному: сперва Марек, за ним Яника. У коровы была горячая атласная кожа, от страха и усталости у нее дрожали ноги, она тяжело дышала; тугое вымя свешивалось почти до земли.
Мать гладила шею коровы, приговаривая шепотом:
— Юзечка, Юзечка… Чего ты испугалась, милая? Бомбы? Ша, самолет уже улетел. А нас тебе совсем даже незачем бояться.
Очень давно, в детстве, когда они жили в деревне, у матери Гиты была одно лето корова Юзечка, которую скоро пришлось продать. Теперь забытое имя всплыло в памяти вместе со всем счастливым, что было в жизни, было все-таки, но больше не вернется.
Мать сорвала пучок травы и протянула корове. Та наклонила голову, принюхалась к запаху незнакомой женщины и только после этого взяла траву, влажными замшевыми губами прикоснувшись к ладони. Совсем успокоившись, корова стала сама срывать траву, с хрустом мерно пережевывая вянущие, но еще сочные стебли.
Мать проползла под брюхо коровы, провела ладонью по упругому опаловому вымени и несильно сжала пальцами набрякший сосок. Белая теплая струя упруго ударила в лицо, и все кругом сразу наполнилось запахами другой жизни, вообще жизни, такими сильными, ошеломляющими, неожиданными, что она едва не потеряла сознания.
Слышался хруст жвачки, как в хлеву, и пахло парным молоком, даже воздух стал теплее от его нежной и мягкой живой теплоты. Боясь вспугнуть корову, мать жестом поманила ребят, и они открытым ртом ловили белые струи.
Потом дети осторожно припали к соскам, и она доила им прямо в рот, ласково приговаривая: «Юзечка, Юзечка…»
Корова спокойно жевала. Иногда струи молока попадали в горло Янике или Мареку; захлебнувшись, они выпускали из губ соски и сразу же снова припадали к ним. Дети, которые уже год не видели ничего, кроме сухарей и вяленого мяса, опьянели от молока. Счастливые, они засыпали то один, то другой, мать щипала и растирала им уши, заставляя вновь проснуться.
Она успокаивала корову: «Юзечка…», и торопила детей: «Скорей, скорей!» Они должны были напитаться жизнью, кто знает на сколько дней, месяцев, может быть, лет. Кто это знает?
Дети засыпали все чаще, она щипала их больно, чуть ли не до крови, но это не помогало; опьяненные, они ничего не чувствовали.
Теперь она заметила, что у коровы сильно поранена передняя левая нога и из раны течет кровь; вероятно, она поранилась о колючую проволоку, когда бежала испуганная бомбой. Мать оторвала лоскуток материи от рубашки и с бесконечной осторожностью перевязала рану. Ей казалось, что она уже ничего и никого больше не сможет полюбить, но сердце хранило запас нежности, которой, может быть, хватило бы на весь мир.
Дети лежали в траве рядышком и крепко спали, причмокивая во сне, как грудные младенцы. Она вдруг испугалась, что пастух пойдет отыскивать корову и, натолкнувшись на людей, выдаст их убежище. Она еще раз погладила корову, торопливо поцеловала ее и подтолкнула: