— Иди, иди, Юзечка!
Корова медленно повернула голову, посмотрела выпуклыми, влажными и недоумевающими глазами, потом пошла. Мать поднялась во весь рост, впервые забыв, что делать этого нельзя, и смотрела ей вслед. Корова шла в сторону дороги очень медленно, часто останавливаясь и пощипывая траву.
Корова отдалилась уже метров на четыреста, когда мать подумала: пастух увидит перевязку и догадается, что среди пустыря скрываются люди. И все будет кончено. Может быть, для нее и Иохима лучше, если бы все было уже кончено, но есть дети.
Она догнала корову и, став на колени перед ней, как бы прося у нее прощения, сняла напитавшуюся кровью повязку. Когда корова ушла, мать долго еще рассматривала красный лоскуток.
Месяца через три или четыре после этого, среди зимы, ночью, в развалины кирпичного завода пришел сам Иржи Янковецкий. Обычно он остерегался посещать жилище Цудрисов и посылал кучера, но сейчас очень важные причины заставили изменить заведенный порядок.
— У немцев неудачи на фронте, они подтягивают войска и собираются строить здесь новую линию обороны, — сообщил он, с трудом протискиваясь через лаз. — Я так подумал, пан Иохим, бежать некуда. Шпики шныряют по городу, как блохи у шелудивого пса. Мы наскребли кое-что, Петрусь доставит сегодня ночью. Слава Иисусу, Гитлер, может быть, скоро уберется, и тогда окончится ад на земле, если будет на то воля божья.
Петрусь привез на двуколке три мешка с продуктами — сухарями, вяленым мясом, луком и старательно заделал лаз, так что следы его было невозможно различить.
Так начался второй период жизни в развалинах кирпичного завода. О первом периоде Иохим Цудрис вспоминал: «Тогда все еще было ничего себе», о втором говорил: «Что поделаешь, стало труднее».
Они боялись, что немцы, оборудуя блиндажи, огневые точки, укрытия для людей и орудий, натолкнутся на их подземное жилье; но этой последней беды не произошло. Развалины были обширны, и укрепленный район занял лишь северо-восточную часть территории. Над жилищем Цудрисов, прямо у вентиляционной щели, первое время обосновалась полевая кухня. Повар сбрасывал в щель кости, картофельную шелуху и другие очистки — это позволяло немного разнообразить питание. Потом кухня уехала. Наверху стало совсем тихо, и в самые холодные ночи они позволяли себе сжечь несколько щепок из скудных запасов топлива, собранных раньше.
Костер раскладывали в нижней части трубы, у наполненной водой подземной камеры; это делалось для того, чтобы дым отдал все заключенное в нем драгоценное тепло и рассеялся, осел на стенках, не пробиваясь наружу.
Они сидели у огня, стараясь не глядеть друг на друга; было слишком страшно после темноты, которая все скрывала, видеть в беспощадно ярком свете, как тают Марек и Яника.
Вода была проточная, очевидно, камера соединялась с каким-то подземным источником. При свете костра вода, силой течения покрытая рябью, становилась красной, и Иохиму казалось, будто вот сейчас из перерезанной артерии, пульсируя, вытекает вся кровь, земли, что мир уже обескровлен. Он облегченно вздыхал, когда костер гас; и мать успокаивалась, позволяя себе наконец поднять глаза на детей.
Чем хуже становилось Иохиму, тем больше он заставлял себя заниматься с детьми. Окоченев, они ползали вверх и вниз по трубе, чтобы согреться. Потом снова собирались у земляной камеры, где можно было сидеть разогнув спину и не касаясь головой верхней стенки трубы. В тишине они прислушивались, как однообразно и спокойно журчит, течет вода.
Помолчав, принимались за занятия.
— Тапир похож на крысу? — раз во время урока географии спросил Марек отца.
— Конечно, нет, он гораздо больше.
— Как корова?
— Примерно.
— И у него есть рога?
— Нет.
Мальчик вдруг заплакал, сквозь слезы с отчаянием повторял: «Какой же он? Какой же?»
Он часто видел крыс, помнил корову, хуже — кошку и собаку, которые были у них когда-то там, в городе, помнил пегую, большую и костлявую лошадь Янковецких, особенно ее длинный, тщательно расчесанный и перевязанный ленточкой хвост.
И больше ничего.
По ночам отец, стараясь уберечь дочку от заразы, лежал спиной к Янике, с которой спал рядом. Чувствовал он себя все хуже. Иногда острая боль прорезала мозг, и вслед за тем он терял контроль над собой, совершал поступки, которые потом он не мог ни вспомнить, ни объяснить. Помрачение это, похожее на тяжелое опьянение, так же неожиданно рассеивалось.