Вагон то и дело резко встряхивало. Один из бобров просыпался, с силой ударял плоским, безволосым хвостом по металлическому полу клетки. Другие немедля отзывались на сигнал тревоги. Вот и снова послышались глухие удары, звон алюминиевых кормушек, перекатывающихся от движений встревоженных зверей.
Не открывая глаз, Юра Вологдин натянул шинель. Из-под серого сукна виднеются только смолистый чуб и полоска загорелого лба.
Спросонок Юра спрашивает:
— Не спишь?
— Нет.
— Волнуешься?
Толя не отвечает.
— А чего… Пошумят и перестанут.
— Разве я о них…
Ответа Юрка не слышит — он опять заснул.
В вагоне пахнет зверем и еще вянущей листвой, рекой, лесом; это от ивняка, осины, крапивы, таволги — бобриного корма, нарубленного и накошенного накануне отъезда… Толя Сорокин думает обо всем сразу. Ему двадцать три года. Много! «Юрка на два месяца старше, но ведь он уже определился. А я?.. Опять еду неизвестно куда — шел в комнату, попал в другую».
— Черт знает что, — вполголоса произносит Толя.
Толя Сорокин и Юра Вологдин давно потеряли родных, они товарищи по детдому. Учились в средней школе на станции Монастырской. К лету сорок первого окончили девятый класс. В армию их долго не брали — «по молодости», но в сентябре, когда немцы подошли к окраинам поселка, выдали оружие и зачислили в народное ополчение.
Монастырскую полк оставил без боя, по приказу командования. Через двенадцать дней, когда немцев выбили из поселка, там все было превращено в развалины.
Вологдин и Сорокин отпросились у комроты посмотреть школьное пепелище. Накаленные кирпичи жгли ноги сквозь подошву ботинок, стропила еще вспыхивали красными угольями.
На дворе Юрка нашел почерневший в огне рог Лешки — школьного олененка. У этого Лешки волки задрали мать. Лесничий подобрал его в глубоком снегу, и первую ночь олененок провел в тамбуре между парадными дверями школы. Когда на другой день директор, Федор Васильевич, по обыкновению пришел в школу раньше всех, к нему бросилась рогатая, пугающая в темноте зимнего утра тень. Директор рассердился и приказал немедля вернуть олененка лесничему: «У нас школа, а не зоопарк».
Узнав о грозящей беде, кружок юннатов собрался за школьным двором в лесу на секретное заседание и единогласно решил «бунтовать». Олененка привязали к дереву. Около него для охраны от волков день и ночь, сменяясь каждые три часа, дежурили по два юнната с собакой Грибком. Две недели Федор Васильевич стоял на своем, потом сдался.
Теперь директора нет в живых — говорят, его расстреляли, и нет школы, а Лешку сожгли. Юра уронил рог и пошел прочь.
А Толя Сорокин остался.
Из пепла выглядывали корешки обуглившихся переплетов, классная доска со следами букв и цифр, осколки стекла, остов аквариума. У школьного порога Толя увидел чудом сохранившуюся кадку с плакунцом и возле кадки подобрал школьный звонок. На пожелтевших у краев листьях плакунца выступили мелкие капли. «Будет дождь», — решил Толя, не глядя на небо. Поднес к глазам звонок и механически прочитал надпись, выведенную по ободку: «Мастеръ Петръ Лобзенковъ 1849».
«Все-таки странно», — подумал Толя. Вот он проучился в школе до десятого класса, сколько же раз он слышал звонок и не знал, что ему почти сто лет, по голосу не угадаешь. Он с силой тряхнул колокольчиком; на воздухе звон показался слабым и жалобным.
Плакунец не обманывал — начал накрапывать дождь. Капли падали на раскаленные угли и с шипением испарялись. Толя завернул колокольчик в тряпку для чистки винтовки и пошел прочь.
…Толя Сорокин был в армии всю войну и два послевоенных года. Перед демобилизацией нашлось достаточно времени, чтобы поразмыслить о будущем. Больше всего хотелось стать учителем истории или литературы; правда, после контузии он немного заикался, это могло помешать педагогической работе. Поступать Сорокин собирался в Воронежский педагогический институт. По дороге в Воронеж остановился в Монастырской, узнал, что Вологдин недалеко, в заповеднике, и завернул к нему на два-три дня вспомнить детство. Эти два-три дня затянулись до осени; вероятно, жаль было расстаться с лучшим школьным другом, или после войны притягивала тишина столетнего бора, где можно целыми днями бродить, не встретив человека, или олени и бобры, особенно ручные бобры с фермы Брониславы Николаевны, незаметно заняли свое — пусть небольшое — место в Толином педагогическом сердце.