С непривычки и на пустой желудок Толя сразу захмелел.
— А как с самолетом, когда полетим, Леонид Георгиевич? — все-таки спросил он про самое главное.
— Леонидом Георгиевичем пускай меня кто другой зовет, а ты попросту — «дядя Леня», как в нашей местности заведено.
От водки лицо дяди Лени несколько отяжелело и выражало важность.
— Ты меня — «дядя Леня», а я тебя — «молодой человек».
Неторопливо прожевав бутерброд, агент поднялся.
— Пошли воротнички смотреть!
Толя не сразу догадался, чего хочет дядя Леня.
— Шарики еще туго ворочаются, — добродушно улыбнулся агент. — Смажем дополнительно.
Пить Толе совсем не хотелось, но он постеснялся отказаться.
Когда после осмотра бобров вышли из вагона, агент удобно уселся на траве и, вытащив из кармана записную книжку, деловито спросил:
— Следовательно, сколько воротничков в наличности?
— Бобров? Двадцать шесть.
— А сколько в пути упокоилось под влиянием эпизоотий, стихийных бедствий и других научных явлений?
— Да ни один не «упокоился». Что вы говорите, дядя Леня! — растерянно улыбнулся Толя.
Агент отер платком пухлые губы, что-то тщательно зачеркнул в книжке, спрятал ее в карман и, зорко взглянув на Тольку, сказал:
— Не подохли еще, следовательно, подохнут, по законам природы. Азбучная истина, молодой человек. Тем более что на самолет Зооцентр денег не отпустил и дальше приказано продвигаться малой скоростью. Подохнут… А мы ждать не будем, спишем по законам природы пятнадцать бобриков.
Агент протянул Толе широкую ладонь, и лицо его вновь стало не строгим, а ласково-снисходительным.
— По рукам!..
— В-вот что, — страшно заикаясь, с трудом выговорил Толя, — вас когда-нибудь б-б-били по морде?.. Вы уходите лучше, сейчас же уходите!
Агент хотел было что-то ответить, но передумал, повернулся и скрылся за вагонами. Толька, сжав кулаки, глядел вслед. Его трясла нервная дрожь.
— Вот мерзавец! — бормотал он про себя. — Какой мерзавец…
Хмель прошел, но на душе было скверно. Он поднял валявшуюся около вагона поллитровку и по всем правилам гранатометания бросил вслед исчезнувшему противнику. И эта бессильная месть не принесла облегчения.
— Ну вот что, ребята, — сказал Толя, входя в вагон и останавливаясь перед шеренгой клеток. — Ну вот, сами видите, подлецы еще имеются… Ничего, впредь будем умнее.
Толе припомнилось, что Бронислава Николаевна каждое утро, приходя на ферму, напевала одну и ту же украинскую песню. Слов он не мог вспомнить — один мотив. Он тихонько, потом немного громче засвистал. Четверо ручных перестали возиться. Рыжий, самый большой, подобрался к сетке, поднялся на задние лапы, за ним, точно по команде, остальные, последним — маленький и худой черный бобренок, которого Юра называл «Вес пера».
— Значит, признаете? — спросил Толя, перестав свистеть.
Получилось как-то слишком серьезно, и он добавил:
— Ты, рыжий, назначаешься старшиной за уважение к начальству.
Рыжий постоял немного, ожидая, не будет ли продолжения концерта, и вновь принялся за еду.
…Ночью вагон прицепили к товарному составу. Дальше, на северо-восток, поезд шел действительно самой что ни на есть малой скоростью.
В довершение беды кончился древесный корм, его запасли только до Куйбышева. Целый перегон Толя кормил бобров хлебом, что никакими учебниками не предусмотрено. Зверьки недоверчиво обнюхивали толстые ломти, потом брали их в передние лапы и обкусывали со всех сторон. Но хлеба оказалось мало, и к ночи бобры подняли настоящий голодный бунт. Начали дикие, к ним почти сразу присоединились ручные, даже черный бобренок, сильно ослабевший за последнее время, гремел кормушкой. Вагон со звоном и грохотом мчался мимо сонных деревень и поселков. Был момент, когда, в полном отчаянии, Толька готов был повернуть кран экстренного торможения. Но бобры немного успокоились, а потом состав остановился перед семафором у ручья, заросшего кустарником.
Толька скатился под косогор, с размаху рубил деревца, ломал ветки, все время поглядывая на опущенную лапу семафора с красным огоньком. Скат оказался скользким и глинистым. Подниматься вверх со связками ивняка было трудно. Толька провалился в воду, но, мокрый, грязный и желтый от глины, продолжал работать. Бросив нарубленные деревья в темный вагон, он кричал бобрам несколько подбадривающих слов и снова скатывался вниз.
Путешествие тянулось и тянулось. По сторонам пути за сеткой дождя выступали силуэты облетевших деревьев; мокрые рельсы зябли среди опавшей червонно-золотой листвы.