Выдра повернула голову вслед бобру, но при этом не перестала заниматься своим делом. Она лежала на дне под продушиной и хвостом мутила воду, надеясь, что мелкие глупые рыбешки заинтересуются сумятицей и приплывут к ней в лапы.
Но либо мелкие рыбы стали слушаться старших, либо они улеглись спать. Несмотря на неудачу, выдра водила хвостом из стороны в сторону так мерно и неутомимо, что могло показаться, будто ко дну ручья прикреплены часы с маятником, подводные ходики, по которым звери и рыбы узнают, когда им следует подниматься и когда возвращаться домой.
Неожиданно ходики остановились, выдра вынырнула в продушину, глотнула воздух и метнулась за почти неразличимой в темноте щукой. Щука открыла зубастую пасть, но поздно. Набросившись снизу, выдра сомкнула челюсти, перекусила щучье горло и потащила рыбу к берегу.
Ручей жил обычной жизнью, а хозяин его — Седой, отталкиваясь от воды сильными задними лапами с широкими плавательными перепонками, плыл подо льдом к намеченной цели. Он не был любопытен и в молодости, а к старости научился заниматься только самым важным, не отвлекаясь посторонним.
Из густой шубы и из ноздрей бобра поднимались пузырьки. Наталкиваясь на лед, они образовывали ровную, как бы выстланную серебристым бисером дорожку. Так оставляет иногда след из мельчайших капелек влаги самолет в небе.
Бобр подплыл к берегу, заросшему кустарником, вынырнул и пошел хорошо утоптанной тропинкой. По краям сугробами громоздился снег. В одном месте тропинку пересекали две нити следов: овальные отпечатки, напоминающие медвежью лапу, а рядом небольшие, глубоко продавившие снег кружки. Бобра эти следы не удивили и не обеспокоили.
У старой ветлы Седой остановился и огляделся. При свете луны внизу темнел гребень плотины. Выше плотины ручей разлился, образовав озеро. К тропинке примыкал участок свежих бобровых погрызов; правее, от пеньков ив, сваленных бобрами год и два назад, уже потянулись боковые ветви; было похоже, что вдоль берега узкой полосой прошла буря и сломала деревья, которые встретились на пути.
Следы вели к большому пню. Там, глубоко задумавшись, сидел человек с деревянной ногой; правая, здоровая, нога была обута в валенок. Заметив Седого, лесничий Петр Гордеевич Трошин слегка кивнул бобру, как старому знакомому.
По существу, и бобр, и человек были озабочены одним и тем же: приближалась весна, по всей видимости, дружная, бурная и многоводная, — каждому жителю леса предстояло по-своему приготовиться к ней.
То, что весна близко, было ясно и без календаря. Снег вокруг деревьев становился темным. Из-под сугроба на бобровую тропку выбился слабый ручей; ночью он замерзал, но днем таяние возобновлялось с новой силой.
Бобр соскользнул С берега на лед и побрел к плотине. Трошин проводил его взглядом. Ночь выдалась светлая и тихая. В такую ночь хорошо думается, и лесничему вспомнилось время, когда Седой был бобренком, не было здесь ни плотины, ни озера, — давнее время.
Служил тогда Трошин за двести километров от здешних мест, звероводом бобровой фермы Федоровского заповедника. Работа Трошину нравилась; нравилось и то, что ему, человеку одинокому, никто не мешает подниматься, когда вздумается, хотя бы ночью, и часами наблюдать за жизнью зверей.
Как-то в свободную минуту Трошин сказал Валентине Андреевне, заведующей зверофермой:
— Я так полагаю, от бобров и пошли сказки про русалок. Очень похоже, когда они из воды вылезают: хвосты — вроде рыбьи, стоят рядышком на задних лапах, будто только что хоровод водили…
— Ну, я себе русалок представляла красивее, — рассмеялась Валентина Андреевна.
Трошин поглядел на девушку неодобрительно, спорить не стал и отошел.
Старое, давнее время…
Трошину вспомнились первые месяцы войны. В день, когда фашисты прорвались у станции Федоровской, пришло распоряжение постройки заповедника сжечь, а зверей с фермы выпустить в реку, чтобы они не достались врагу.
Приказ Трошин исполнил, как ни больно было разрушать, то, во что вложена жизнь; только Седого, сильного годовалого бобренка, с мехом, отливающим серебром, он захватил с собой в партизанский отряд.
Вторую неделю лесами и болотами отряд уходил от врага. Командир приказал выбросить все, даже самое необходимое, чтобы унести как можно больше боеприпасов и продовольствия. Но Трошин оставил бобренка у себя. Седой лежал в вещевом мешке за спиной, сжавшись между гранатами и пулеметными лентами.