— Куда же ты хочешь? — спрашивает Лак.
— В школу-коммуну.
Я стараюсь смотреть только на нос Лака. Нос тоже очень велик, но все-таки обозрим, и гнетущая тяжесть его фигуры смягчается.
— Ты еще мал, — объясняет Лак, — Коммуна — школа второй ступени.
— Хочу в школу-коммуну, — повторяю я упрямо и нелогично, а упрямства и нелогичности, как я вскоре убеждаюсь, Лак не переносит.
— Я же объяснил: тебя туда не возьмут.
— А Мулька и Сашка?!
— Ты еще мал!
— Р-равенство дерьмовое, — неожиданно для себя выговариваю я запомнившиеся слова матроса почти таким же, как он, хрипловатым, гнусавым голосом.
— «Дерьмовое»? — брезгливо переспрашивает Лак, рассматривая меня острыми глазами. — И где ты понабрался всего этого?
Я молчу.
— Зачем она тебе, школа-коммуна? — спрашивает Лак, пытаясь сдержать раздражение, какое люди, логически мыслящие и начальствующие, всегда — это я пойму позже — испытывают к людским единицам, нуждающимся в руководстве, но не усвоившим этой бесспорной истины.
— Там порох! — выпаливаю я.
— Какой порох? — Брови Лака грозно сдвигаются.
Я догадываюсь, что выдал тайну, и молчу, собирая силы, чтобы не проболтаться снова.
…Нет, дело не в порохе. Детство, немногие годы, прожитые на свете, кажутся мне бесконечно долгими и, несмотря ни на что, счастливыми. Пройдут десятилетия, пока жизнь представится — ив пройденной ее части, и в оставшемся маленьком отрезке — такой короткой, где все главное — и горе, и счастье, и смерть, не раз нависавшая над головой, и ужас слепоты, и солнце, вновь увиденное после операции, и встречи, самое важное в этих встречах, — все это будет измеряться часами и минутами, а счастье — минутами и секундами.
А сейчас, вот во время этого решающего разговора с Лаком, мне просто невозможно прервать медленно прядущуюся нить времени; порвешь ее и не свяжешь. И все полетит кубарем. Это я знаю, и это, может быть, единственное, что я знаю совершенно точно.
Важен вовсе не порох — зачем мне порох? — важно, чтобы не прервалась эта нить. И важно непременно снова очутиться среди ребят нашего двора.
Я не заметил, как вошла и встала рядом с Лаком жена его, тетя Адель, и, тронув мужа за рукав, тихо сказала что-то.
— Переломить! — ответил Лак, не взглянув на жену.
И повторил, обращаясь ко мне:
— Ты должен себя переломить. Это главное!
…Как раньше воспоминания перенесли меня в кабинет Лака, теперь они перебрасывают на Гороховскую улицу, где до революции помещался Институт благородных девиц, а потом — этот же Институт благородных девиц, изменивший название и пополненный мальчишками-неудачниками, нечаянно заброшенными в Москву гражданской войной.
Кастелянша брезгливо швырнула мне, вымытому и остриженному наголо, белье, байковые штаны, перешитые из юбки, серую сиротскую кофточку с резинкой внизу, капор с оборками и черными завязками, ботинки и черный салопчик, подбитый ватой.
Тут все было девчачье или перешитое из девичьего, ведь раньше в интернате воспитывались одни лишь девочки, сироты из обнищавших дворянских родов.
Я стоял голый, тощий, с выпирающими лопатками и выпирающими ребрами, туго обтянутыми гусиной кожей, под брезгливым взглядом кастелянши, как мне еще придется стоять десятки раз в призывных комиссиях, в госпиталях, получая и сдавая форму.
С каждым разом возвращение домой будет становиться все более неверным, мнимым, как и само удивительное слово «дом».
В длинном коридоре я встретил маленькую девочку в такой же серой кофте и с жидкой желтенькой косичкой. Девочка издали посмотрела на меня, склонив голову и стоя на одной ноге, как аист. Я остановился и тоже смотрел ей в глаза.
Высокий человек, сегодня вспоминающийся только как движущаяся полувоенная форма, толкая меня в спину, негромко сказал:
— Графиня, между прочим. При проклятом старом режиме она бы, между прочим, нас с тобой и на порог не пустила.
И я уже, сам не осознавая того, отношусь ко всем вообще девочкам — а их в интернате девять десятых — с недоверием. А заодно и к французскому языку, которому нас здесь обучают, тоже отношусь с недоверием, потому что девочки между собой щебечут по-французски.
А если уж мне суждено было усвоить из французского всего несколько слов, то, как кажется сейчас, лучше бы пораньше заучить мудрую галльскую пословицу: «Fais que pouras, abvienne que voudra» — «Делай, что до́лжно, — то есть то, что диктует совесть, — и пусть будет что будет». Запомнить эту пословицу тогда, а не в пятьдесят с лишком лет.