Теперь он существовал в оранжевом мире, как Гоген на последнем пути к славе, самооткрытию, к Таити, любви, проказе и мучительной смерти.
Что видел Таиров в меняющемся цвете, я и не пытался отгадывать.
Теперь вокруг него бушевал золотистый и пурпурный свет, как перед глазами нищего и больного Рембрандта.
…Вскоре после этого посещения таировского театра я на несколько месяцев уехал из Москвы. Вернулся поздно вечером и наудачу забрел с вокзала в Камерный театр, надеясь еще застать Полутина и попросить у него разрешения переночевать.
Я уже знал из газетной хроники, что Таиров умер.
Освободившись, Полутин повел меня не к выходу, а куда-то в глубь театра. Мы еще раз зашли в зрительный зал — посидеть и передохнуть. Было темно, свет софитов погас, и ни о чем театральном не думалось.
1969
Записки музейного работника
По роду моей деятельности — музейного работника — мне не часто приходится встречаться с людьми, и по преимуществу в сумрачных залах, затененных от слишком сильного света, вредящего картинам, среди предметов старинных. Бывает, что причудливые тени, откидываемые этими отжившими свой живой век прекрасными вещами — у вещей, в противоположность людям, бывает свой живой век, часто очень мимолетный, и век мертвый, почти бесконечный, — бывает, что эти причудливые тени переплетаются с обстоятельствами современными, образуя сочетания фантасмагорические, но не лишенные при этом даже практического смысла.
И тут уж приходится — это диктуется внутренней потребностью — во внеслужебные часы, конечно, заставлять перо, привыкшее к составлению инвентарных описей, ведомостей и отчетов, приниматься за предмет, чуждый музееведу, — описание человеческих судеб, или, точнее, обрывков этих судеб, имеющих известную музейную ценность. При этом я избираю привычный путь исследователя или сказочника, каковые две профессии объединены полной противоположностью труду так называемых «сочинителей»; недаром старинные люди, привыкшие к точности речи, говорили — ревизская сказка, но никак не ревизская поэма, или ревизская драма, или там ревизский роман.
Сказочник, равно как и исследователь, описывает только лично им наблюденное, но, в противоположность исследователю, интересуется единственно вещами странными, на первый взгляд — невероятными. Музейный работник как бы средостение между этими двумя специальностями.
Что это за нелепый музыкальный ящик, источенный временем и при этом сверкающий красками необъяснимой свежести? Не могущий повторить ни одной диктуемой ему мелодии, но по ночам воспроизводящий сочетания звуков, абсолютно неуловимые, однако входящие ведь в твое сознание, кто решится это отрицать?
— Что это за нелепый предмет? — спросит скептик. — И что это за другие, еще более нелепые, предметы?
— Музейные экспонаты! — отвечу я. — В свое время они были и сыграли свою, уже непонятную нам, роль. И ценность их в том, что они были.
— Что это за невероятный персонаж? — спросит тот же скептик. — Людоед, из замка которого убегают все решительно мальчики-с-пальчики, так что если верить, будто он питается ими, то почему он давно не умер с голоду?
Что это за невероятнейший людоед? И где вы откопали такого в наше время, богатое самыми разнообразными людоедами, убивающими не одного, а миллионы мальчиков и девочек, женщин и стариков? Где и зачем вы его откопали?
— Был и такой людоед, — только. и ответит сказочник.
— И где? Когда? Почему? — вы видели спящую красавицу? — Особенно спящие красавицы раздражают скептиков. — И почему, извольте точно ответить, по какой именно причине она проснулась?
— Я видел ее потому, что был молод, — ответит сказочник. — И видел ее там… Нет, об этом я не обязан рассказывать. И проснулась она потому, что к хрустальному гробу подошел красавец принц, а она сама тоже была прекрасна. Что же тут удивительного? Разве только несколько редкостная профессия чужестранца?.. И к тому же я ведь это видел! Видел своими глазами, как она приподнялась в гробу. И протянула навстречу принцу руки, не открывая глаз. И как порозовели ее щеки. И как счастье солнечным лучом легло на ее милое — я не назвал бы его прекрасным, — но такое милое лицо. До сих пор в редкие счастливые ночи оно возникает перед моими глазами.
Видел, когда был молод. Звездной и теплой ночью, неслыханно звездной и теплой ночью в октябре 19** года, когда море шумело уже по-осеннему. И с гор тянуло легким ароматом винограда, превращающегося в молодое вино.