Юноша совсем не обращал внимания на свою спутницу, отчего та, и так очень маленькая, становилась еще неприметнее, стушевывалась, никла. И вдруг мадонна, оторвавшись от младенца, коснулась девушки мгновенным взглядом. Та сразу выросла, глаза ее заблестели, — стало видно, какие они огромные и прекрасные. Юноша, небрежно обернувшись к спутнице, вероятно, только для того, чтобы поторопить ее, ничего не сказал, а так и замер, полуоткрыв рот.
…Да, попадая в Ленинград, дорожишь каждой минутой.
Как-то ранним утром, подходя к служебному входу Эрмитажа, я увидел двух незнакомцев, иностранцев по виду, — одного толстого, пожилого, с седыми усами, а другого совсем молодого, красивого и привлекательного.
Они горячо спорили, сопровождая слова по-южному темпераментной жестикуляцией. Когда я поравнялся с ними, молодой шагнул навстречу и, справившись, понимаю ли я по-французски, с трогательным, почти умоляющим выражением лица попросил помочь им.
Из его сбивчивых объяснений выяснилось, что пожилой француз — это видный политический деятель центристского направления, примыкающий к движению сторонников мира; назовем его месье М. А он сам, месье Л., коммунист, тоже участник движения за мир, по специальности художественный критик, партийной работой и общими интересами в искусстве тесно связанный с Пабло Пикассо.
Оба француза участвовали в сессии Совета Мира в Хельсинки, а по окончании сессии поспорили, «передрались насмерть», как выразился Л.
— Картины вашего друга коммуниста Пабло в коммунистической России сожжены, — сказал М.
— Вы лгун! — ответил Л.
— Пари! — предложил М. — Если хоть одна картина Пикассо уцелела, я тут же ставлю дюжину бутылок лучшего шампанского.
…Я провел иностранцев к академику Иосифу Абгаровичу Орбели, тогдашнему директору Эрмитажа, и вместе с ним мы были допущены в запасник музея.
Мы шли по анфиладам дворцовых залов, по широким коридорам, поднимались по лестницам пустого в тот час Эрмитажа. Впереди почти вприпрыжку бежал Иосиф Абгарович, всегда полный благородного нетерпения. Седая борода его чуть развевалась на бегу, не совсем еще поседевшие волосы отбрасывались назад, и в блестящих черных глазах сверкало вечное любопытство человека, объяснившего смысл надписей Мармашена, лукавство автора «Басен средневековой Армении», отблески скифского золота и красок величайших картин, которые он хранил десятилетия и сохранил для мира во времена блокады.
Он бежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.
На верхней площадке Иосиф Абгарович постоял минуту, давая время М., который побледнел и тяжело дышал после быстрого подъема, и всем нам сосредоточиться на предстоящем. Было очень тихо; может быть, от этого мне вспомнилось, как недавно я, по поручению того же музейного ведомства, посетил старого скульптора Эрьзю, вернувшегося из Латинской Америки на родину.
Скульптор, ваявший из корней драгоценного аргентинского железного дерева, стоя посреди каморки истопника, где он временно обитал, чтобы не расстаться со своими творениями, — они хранились рядом, в подвале, — прислушивался к еле доносившимся из подвала звукам-поскрипываньям, шуршанью — и шепотом говорил:
— Слышите?! Дерево называется железным, но оно золотое. И это совсем не потому, что я платил за него чистым золотом, а потому, что оно — вечное. А тут, в сыром подвале, оно стареет, прорезается трещинами и умирает. Слышите — это оно так дышит в горячке. Правда, конечно, и то, что умирает оно значительно медленнее, чем я сам.
…Орбели стоял, погруженный в задумчивость, пока дыхание М. не стало спокойным и ровным. Только тогда он открыл дверь длинным ключом со старинной резной ручкой.
Мы очутились в одном из обширных запасников Эрмитажа.
Это была длинная комната, разделявшаяся на две половины. Справа был укреплен ряд стеллажей, верхней гранью почти касающихся потолка, а нижней закрепленных в особого рода рельсах. К передней рейке каждого стеллажа была привинчена металлическая ручка. Левая часть комнаты была пуста на всем протяжении. Яркий свет проникал сквозь узкие, закругленные наверху арочные окна. Небо за окнами было чуть окрашено восходом. Скованная льдом Нева казалась сверху идеально отполированным зеркалом. Оттуда, «из глади вод», к звездам, которые уже померкли, прорезая дымку, как игла раздвигает нити тончайшего шелка, поднимался золотой шпиль Петропавловской крепости.
Могло показаться, что это и действительно игла, которой некий художник, или ткач, или ковровщик выткал, выгравировал, вышил всю красоту земли, а по окончании работы, решив передохнуть, вонзил эту иглу сюда в «брега Невы».