По правде сказать, лучшего места и не найти.
Помещение было полно только утренним зимним светом, но зато им полно до отказа.
Иосиф Абгарович шагал впереди нашей маленькой группки, теперь уже не торопясь, а даже нарочито замедляя шаги. Походка его стала легкой и бесшумной, как у горца. На середине зальцы он остановился и круто повернулся к нам. Жестом пригласив нас встать рядом, он взялся за ручку ближайшего стеллажа и сильным движением выкатил его.
Прежде я слышал, хотя и не обращал внимания на эти звуки, только дыхание моих спутников: астматическое дыхание месье М., ровные и мощные вздохи груди Орбели и юношески легкое дыхание Л.; потом я узнал, что Л. прошел в годы немецкой оккупации через маки́, был в лапах гестапо, но тогда он казался мне просто экзальтированным юношей, начинающим жизнь.
Прежде я почти не воспринимал звуки этих дыханий, но теперь, когда все мы разом задержали воздух в груди, я явственно расслышал полную тишину.
На стеллаже высотой метра в четыре и шириной метров восемь тесно, впритык, от пола до потолка и от правого до левого края, висели картины; без рамок, «голые», по-особенному прекрасные своей обнаженностью, как бы только сейчас законченные живописцем.
Их было столько и краски были такие сильные, что мы невольно отступили на несколько шагов, как бы отжатые давлением света.
На нас смотрел Мальчик Пикассо, положивший тонкую руку на голову черной собаки и задумавшийся о том, о чем думают все мальчишки на свете. На нас из синего водоворота неба лилось, неслось, жгло ослепительное ван-гоговское солнце Арля. На нас, прижимая к груди своих младенцев, таинственно глядели темнокожие гогеновские таитянки, глаза которых говорили, что они понимают то, что кроме них дано понимать только всем женщинам мира и больше никому, разве что еще немногим настоящим художникам.
На нас глядела Девушка с веером Огюста Ренуара. И Любительница абсента — Пикассо. И наклонившаяся нетерпеливым движением вперед Жанна Самари в своем бальном платье.
Мы перевели дыхание.
На глазах Л., который так близко видел дула немецких автоматов, и Иосифа Абгаровича, пережившего войну и блокаду, и месье М. блестели слезы. Мы встречали эти картины как близких, которые исчезли неизвестно куда и вдруг нежданно вернулись.
— И есть люди, которые все это не считают искусством, — проговорил Л.
— Слепорожденные! — отозвался Иосиф Абгарович, подумал и сказал еще: — Нет, не слепорожденные, а те, кто, боясь света, предпочитают жить с закрытыми глазами.
— Пабло будет счастлив! Как он будет счастлив! — воскликнул Л.
— Приходите в понедельник. Картины будут выставлены для всеобщего обозрения, — пригласил Орбели.
— Людей, боящихся света, надо сбрасывать с Тарпейской скалы, как делали римляне, — отвечая на собственные мысли, сказал Л.
— Тибр вышел бы из берегов, — возразил Орбели.
— А может быть… может быть, просто надо уводить их туда, где нет искусства, — сказал Л., у которого и самый голос становился то беспощадным, то по-юношески мягким.
— Там, где нет искусства, нет жизни, — пожал плечами Орбели.
— А если их куда-нибудь… в кротовые норы, — неуверенно заметил М.
— В подземное царство Аида, — перебил Л., снова настроенный непримиримо. — Впрочем, они выползут и оттуда.
…Я и не заметил, как появились двенадцать бутылок шампанского, обусловленных пари. Иосиф Абгарович исчез на минуту, вернулся с мягким ковриком и сел на него, пригласив нас занять места рядом.
Показалось, что это не Эрмитаж, а глинобитная хижина селения, затерянного на склонах Арарата.
Бутылки стояли рядами, поблескивая охваченными серебром горлышками, как кувшины со старинным орнаментом. Перед каждым из нас хозяин поставил узорчатую чарку кованого серебра.
Это были кубки, почерневшие от времени, но пронесшие сквозь века благородный серебряный блеск. Такие старые, что легко было вообразить, будто из них Ной вместе со своими сыновьями пил сикеру — пальмовое вино, — когда ковчег пристал к земле.
Госпожа Самари, приветливо улыбаясь, как хозяйка, стояла в глубине хижины. И смуглые таитянки тут были на месте. Женщина, пьющая абсент, горько смотрела на недоступное ей счастье разумной жизни. И Мальчик Пикассо, гладящий собаку, превратился в пастушонка; казалось, что невдалеке пасется стадо овец
Иосиф Абгарович наполнял кубки и произносил длинные тосты на старофранцузском, — раблезианском, потом на грузинском и армянском языках. Я не знал многих слов, но, несмотря на это, воспринимал, как мне кажется, все: сказанное и даже не сказанное.