— У меня не было и нет никаких причин игнорировать вас, — тихо, но до крайности внятно проговорил N. — Просто по обстоятельствам своего зрения, в необходимой степени усиленного данным оптическим прибором… — Кончиками пальцев профессор притронулся к очкам. — При помощи данного оптического прибора я совершенно отчетливо различаю факты, которые представляют собой сущности, типические явления, или, иначе говоря, философские категории, но зато избавлен от необходимости и возможности видеть факты, представляющие собой лишь видимости и единичные случаи
— При помощи этого оптического прибора? — заинтересованно переспросил я.
— Именно! — с той же особенной внятностью ответил профессор. — Факт… хм… которого вы были свидетелем на давних практических занятиях, заставил меня сделать необходимые выводы. Вы понимаете, какой тягостный осадок остался у меня, человека чувствительного, после необъяснимого исчезновения С. и Р., моих любимых учениц; облик первой, как вы, может быть, припоминаете, отличался греческой строгостью линий, а облик второй — похвальной рубенсовской округлостью форм.
Несколько секунд N молча глядел в пространство, по-видимому, пытаясь воскресить прошлое.
— Да, — продолжал он, — особенно поразило меня исчезновение Р. и С. Они отличались усидчивостью, логическим мышлением, эрудицией и материальностью — чертами, которые, казалось бы, полностью гарантируют от превращения из философски сущего в философски не сущее… Я должен был сделать все выводы из происшедшего. От меня не укрылось, что, если прямая, пусть даже под влиянием высоких температур, из истинно прямой превращается в подобие восьмерки, она больше не соответствует своему назначению. Прибыв по месту новой работы, я попросил мастеров переплавить ее и с наивозможной чистотой разделить на две фракции, а именно — на фракцию платиновую, из каковой выгнута оправа оптического прибора, и фракцию иридиевую, послужившую материалом для собственно оптической, или, точнее, определяющей и классифицирующей части инструмента.
— Но, — рискнул я спросить, — иридий — металл, не мешает ли его металлическая непрозрачность ясно и правдиво видеть людей и вещи?
— Напротив! — резко перебил профессор. — Она не мешает, а именно только и дает возможность видеть ясно и правдиво, если данному расплывчатому термину придавать не преходящее, житейское значение, а, напротив, учитывать его непреходящую, философскую сущность. Пленка иридия очень тонка, и кристаллическая решетка, которую образуют молекулы, сама собой поглощает, оставляет за решеткой все не обязательное — необязательные цвета, детали, факты — как в предметах живых и движущихся — людях, например, — так равно в предметах неподвижных — например, в произведениях искусства.
N кивнул головой и скрылся в глубине коридора.
Я зашел в аудиторию. Там еще пахло молодостью — теплыми дыханиями студентов и студенток. Точки а, б, в, г, д… a, b, c, d, e… альфа, бета и многие другие, как звезды, сверкали на аспидно-черной, подобно ночному небу, доске. Прямая х — у, казалось, была проведена между ними не мелом, а ножом патологоанатома, по осевой линии вскрывая мироздание, как труп. Казалось, что звезды — меловые точки — сверкают в последний раз и вот-вот провалятся в разрез, как в бездну.
Что сейчас останки мироздания отволокут вниз, в подвал, и сожгут там, как сжигают на медицинских факультетах ненужный материал после занятий по анатомии.
Звезды сверкали неярко: печально и обреченно.
Подошел служитель и влажной тряпкой без остатка стер их с черной доски. На мгновенье показалось, что мироздание действительно исчезло — все разом!
Я выбежал на улицу. Солнце сверкало над ледяной Невой с вмерзшей в ее белую синь «Авророй». Нева по-прежнему, как в пушкинские времена, была одета в гранит. Звезд не было видно, но они угадывались в глубине неба. Я полной грудью вдохнул морозный воздух и чуть не захлебнулся. Ох, как он необходим даже музейному работнику — чистый, морозный воздух Ленинграда!
Иосиф Абгарович пригласил и меня присутствовать на открытии залов новой — конца девятнадцатого века и начала двадцатого — западной живописи. Я явился в половине девятого, за полчаса до назначенного срока. Зал номер пять на третьем этаже, где развернута была экспозиция школы импрессионистов, еще не открывался. У нарядных — белых с золотом — дверей дежурила седая женщина в синем халате; она что-то вязала на спицах.
Я взялся за ручку двери.
— Нет, нет! Сюда нельзя, — быстро поднимаясь, сказала женщина. И когда я послушно отступил, понизив голос, монотонно и заученно договорила: — Здесь висят картины, в которых много света и воздуха!..