…Приглашенных собиралось все больше, и с каждой секундой явственнее проступала атмосфера праздничного ожидания.
Да, разумеется, мы видели эти картины. Но ведь и то — сколько лет мы были с ними разлучены?! И все ли видели? И к тому же свет и воздух, о котором упомянула дежурная в синем халате, он ведь нужен человеку не один миг, а от первого вздоха в родильной палате, от первого взгляда на мир и до предсмертного вздоха на больничной койке.
Одним из последних, раздвигая толпу, явился N. Очевидно, на этот раз свет поляризовался кристаллической решеткой иридия так, что профессор совершенно не замечал меня и мог беспрепятственно рассматривать портрет Е. А. Демидовой работы Робера Лефевра, висевший прямо за моей спиной.
Там, на портрете, красивая женщина с красивыми мечтательными глазами, — не оставалось сомнений, что и мечтала она о вполне красивом, — держала на коленях изящную книгу. Несколько позади виднелась мраморная колонна, со вкусом прикрытая драпировкой, и мраморная балюстрада, за которой в глубине парка выступали гармоничные купы деревьев.
Что ж, академисты любили красивое.
И можно ли упрекать их в этом пристрастии?
Хотя с другой стороны, не следовало бы и упрекать, например, Ван Гога за то, что он больше любил изображать едоков картофеля, ткачей, углекопов Боринажа, рыбаков Схевенингена, и уличных женщин, и изможденных пожилых работниц, ибо как писал он и так уж видели его глаза: «Женщина никогда не бывает старой».
Профессор между тем шагнул к портрету графа Н. Д. Гурьева работы Энгра и негромко, ни к кому в отдельности не обращаясь, заметил:
— Она окончилась, великая французская живопись, на Жане-Огюсте-Доминике Энгре.
Где-то какие-то из старинных эрмитажных часов со старческой пунктуальностью и старческой, чуть старомодной дребезжащей музыкальностью начали отбивать девять часов. С первым их ударом появился Иосиф Абгарович. Седая борода его развевалась воинственно, как знамя. Происходило это то ли от стремительности его движений, то ли оттого, что один из тысячи семисот тридцати пяти земных ветров, зарегистрированных в полнейшем ветровом атласе Христиана Густава Леметра, был навечно приставлен к нему и сопровождал его везде, даже в наизакрытейших помещениях.
Где он сейчас, этот ветер? Воет ли над могилой Иосифа Абгаровича в Ленинграде, на Полюстровском кладбище? Или возвратился на родину его, в горы Кавказа, на родину старейшей его фамилии, а там нет-нет да и проскользнет северной, по-питерски бесплотной тенью среди сильных, напоенных запахами солнца и плодов южных собратьев?
…Как только Иосиф Абгарович появился, двери зала номер пять сами собой распахнулись и людская толпа оттеснила в сторону дежурную в синем халате, с вязаньем в руках.
Картины были просторно развешаны по стенам очень светлого зала, окна которого выходили на Неву. Они выглядели сегодня такими же и не совсем такими, как несколько дней назад, в эрмитажном запаснике. Не голыми и беззащитными, а как бы принарядившимися для бала в красивые багеты и золотые рамы.
Жанна Самари наклонилась вперед, ожидая приглашения на вальс; ножка ее нетерпеливо выглядывала из-под бального платья. Пока шли споры, имеет ли она право быть принятой в Высшем художественном обществе, она бы успела постареть, но совсем не постарела, потому что — тут опять придется сослаться на Ван Гога — женщина ведь не бывает старой.
Теперь она не бросала вызов общепринятым вкусам, а напоминала о том добром и вечном, что лежит в основе всякого искусства.
Пожалуй, она была ближе к клавесину, чем к саксофону. Но всего ближе она была к нам. Взгляд Жанны скользил по нашим лицам и иногда омрачался, иногда даже выражал страх, но гораздо чаще — сиял. Она была ближе всего не к клавесину и саксофону, а к вечной красоте; впрочем, перечисленные инструменты тоже имеют к этой вечной красоте некоторое отношение, пусть и не такое значительное. Может быть, Жанна огорчалась, не видя среди собравшихся Девочки с персиками и Мадонны Литты, своих сестер — младшей и старшей; а может быть, она видела их даже явственнее, чем нас, приглашенных-на вернисаж.
Черноглазая Девушка с веером выглядывала из рамы, как из окна поезда. Пикассовский Мальчик остановился на краю дворцового зала с наборным блестящим паркетом и думал о том, что хорошо бы прокатиться от стены к стене, как на катке. Любительница абсента тянула привычный напиток, вспоминая непоправимое прошлое.
Все же в ее взгляде были и доброта, и нежность.