А может быть, ему представилось, будто он тонет, и по закону всех потерпевших кораблекрушение казалось, что только бутылка донесет до берега — если мир еще есть и берег еще есть — то, что должны узнать живые.
— Дождь… Грязь… Несчастье… — пробормотал старик, поднял лицо, поросшее серо-зеленым мхом спутавшихся, тонких и ломких волос, и проговорил, обращаясь ко мне, майору в шинели, на четверть века отброшенному от дней, прожитых когда-то в Бродицах: — А вы с того двора, на Махновской, шесть?!
И, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Ну конечно, вы с того самого двора на Махновской, шесть. Я еще белил у вас квартиру после того, как убили вашу бабушку Матильду, вечная ей память. Я узнал вас, потому что вы подергиваете правым плечом, как все мужчины в вашей семье, как птица, которая хочет подняться… как курица, когда она собирается взлететь на плетень… Почему же я должен был не узнать вас?
Он сказал это, и детство опустилось в вещмешок, устроилось между сменой белья и запасными обоймами, больно повернулось в сердце.
Я шел по Махновской, и, настигая меня, доносилось: «Дождь… Грязь… Несчастье…» — псалом или сага.
Шел четвертый год войны.
Побег
Все кровати расстелены, хотя сразу после подъема мы, как всегда, аккуратно заправили их. На кроватях Тараски и паренька со странным прозвищем «Сиамский близнец» по простыням растеклись уродливые желтые пятна.
— Будут спать в коридоре! — приказала дежурная воспитательница.
— Такого порядка нет! — срывающимся голосом сказал Генка, староста спальни.
— Вынести! — сердито повторила воспитательница.
Тараска и Сиамский близнец плакали и в один голос бубнили:
— Не я! Чес слово — не я…
Сиамского близнеца я жалел — он был слабый, месяц назад приехал с Украины, где погибли все его близкие.
— Девчонки-стервы набухали чаю, — сказал Генка, когда воспитательница вышла. — Надо бороться!
Неделю назад Генка разбудил нас ночью. Мы послушно оделись и пошли вслед за ним. Было холодно, и так хотелось обратно под одеяло. Но я привык слушаться Генку.
Боже, каким длинным был институтский коридор. Вполнакала горела единственная лампочка, и паркетный пол под ней тускло поблескивал. Там, где коридор сворачивал к столовой, стену прорезала стеклянная дверь с полукруглым верхом. Мы прильнули к стеклу. В огромном двусветном зале медленно скользили фигурки в длинных белых одеяниях. Я не сразу понял, что одежды, делающие фигурки такими высокими, бесплотными и странными, — просто ночные рубашки.
Снег в окнах зала был синим, деревья за стеклами чуть покачивали оледенелыми, выбеленными луной вершинами. Девочки, взявшись за руки, образовали две живые цепи, которые то сближались, то удалялись друг от друга. Играли они в свое прошлое? В институтский бал? Когда живые ленты сближались, девочки низко приседали и кланялись. Иногда они разбивались на пары и кружили по залу, так что подолы белых рубашек развевались, открывая быстрые ножки.
Вложив пальцы в рот, Генка пронзительно свистнул, толкнул дверь, и мы ворвались в зал. Девочки исчезли с немыслимой быстротой, как разлетаются птицы.
…Воспитательница вернулась в спальню вместе с истопником, и они вынесли в коридор кровати Тараски и Сиамского близнеца.
— Бороться! — повторил Генка.
Я уже не прислушивался к его словам, я знал, что уйду отсюда, уйду в эту ночь. Когда все затихло, я разбудил Сиамского близнеца. Он испуганно вскрикнул,
— Идем!
— Куд-да? — Он немного заикался.
— В коммуну.
— Ку-куд-да? — повторил он громко и еще больше заикаясь.
Я испугался, что он всех переполошит…
— Ладно, спи.
Он сразу нырнул головой под подушку…
В те годы гражданской войной и многими другими событиями то и дело рвались родственные связи, рассчитанные природой навечно; бури, не давая стране роздыху, разметывали друзей и близких. Люди были как крупинки в кипящем котле, который знай себе помешивает и помешивает неведомый повар. И оттого что природные связи рвались, кровоточили, люди, большие и маленькие, безоглядно, не раздумывая — на это не было времени, — прилеплялись к случайным встречным, попутчикам, соседям. Разлуки со случайными этими знакомыми становились странно тяжелыми…
Я шел по коридору, оглядываясь в смутной надежде, что Сиамский близнец бежит вслед.
Разлуки — они пройдут через всю жизнь. Разлуки с близкими, с ненадолго обжитыми жилищами, с дорогими переживаниями немногих минут, даже с темными окнами, перечеркнутыми белыми бумажными полосами, в непонятно нетронутом чешском городке с забытым названием, в который я вошел во время войны как в мираж и вышел как из миража; разлуки — вот и вся жизнь. Ничего не вернется, никто не вернется. Что же я пишу? Не знаю, как ответить себе. И прошлое, конечно, но гораздо больше — невозвратимость его. Пишу повесть разлук; раны заживают, но рубцы сохраняются…