— Вы умеете шить?
— Велю мадам, — слабым и одновременно властным голосом отвечает девочка, все так же пристально глядя в глаза и отчасти в душу; последнее сообщит воспоминанию относительную вечность.
Но вот в чертах девочки возникает сомнение. Больно запечатлелся насмешливый взгляд, по-женски отрицающий нереальное; и то, как она лениво растягивает окончания слов, спрашивая: где их найде-е-ошь, за-мерза-а-ающих у на-ас в Петрогра-а-де?!
И пропасть, сменившая неправдоподобную близость.
— Они есть! Есть! — отчаянно повторяю я. И во внезапном озарении: — В Финском заливе! На льду! — И быстро, чтобы не дать ей времени возразить: — Я видел! — Говорится, но сразу отбрасывается, как явная ложь. — Я читал! Я знаю!
Несколько долгих, тревожных секунд, и девочка важно кивает:
— Выйдешь завтра во двор?
…Я просыпаюсь в синей предрассветной темноте. Всю ночь слышались шаги, голоса, но я спал как каменный. Теперь, соскочив с кровати, босиком подбегаю к окну и вижу: столбик ртути на термометре опустился ниже красной черты. Кричу о совершившемся чуде брату; он не откликается.
Еще и еще окликаю брата, тормошу. Наконец он, не открывая глаз, невнятно бормочет одно слово: «Революция». Сказал и снова с головой зарылся в одеяло.
Я стою у окна, прижимаясь носом к холодному стеклу. Теперь-то хорошо видно: участок сгорел, у закоптившегося термометра лопнул баллон и ртуть вытекла; «вот, значит, как разгадывается чудо». От здания уцелели только стены с черными проемами окон; кое-где обнажились железные конструкции; огонь пробегает красными зверьками, будто они гонятся друг за другом: догонят — сожрут. А то промелькнут и спрячутся, чтобы через секунду снова полыхнуть. «Мы на го́ре всем буржуям мировой пожар раздуем…» — собираясь с друзьями, пели отец и мать.
Что ж — вот он, этот пожар?!
Участок догорает, а башенка уцелела, совсем не тронута огнем; и часы идут — медленно ползет золотая стрелка.
…Квартира переполнена, появляются новые и новые люди, двери настежь. Все улыбаются, жмут руки, целуются, поздравляют друг друга. Из гула голосов память долго будет доносить два слова, будто только сегодня родившихся: «гражданин», «товарищ»; слышатся редкие-редкие и дальние — не громче хлопушки, — почти веселые, почти приветливые звуки; выстрелы так обманно вступают в жизнь. Надолго? Навсегда?!
Валяются газеты, на середине стола бутылка вина. Проскальзываю за спинами взрослых в прихожую, вниз по лестнице, во двор. Снег, вчера сиявший ослепительной белизной, изборожден колесами подвод, запятнан бурой лошадиной мочой. Поднимаю голову и вглядываюсь. Одно из окон генеральской квартиры распахнуто, за стеклами других угадывается безжизненно черная пустота. Но пока все это разве что настораживает.
Маячу у подъезда — минуты, час…
Во дворе по-прежнему пусто, и с каждым шагом смутно утверждается во мне: наступает время расставаний.
Квадрат неба
На этом Петроград исчезает из памяти. Семья едет на Украину в местечко Бродицы. Тут тихо, сытно, на рынке продают глечики с топленым молоком, покрытым красновато-бурой пенкой, теплые халы, усыпанные маком.
Вместе с дедом я брожу по просторному его дому от полумрака подвала до полумрака чердака, где через покатую крышу прорезан квадрат и заложен тесным рядом разноцветных палок. Дед зажигает свечу, медленно поднимает ее — пламя колеблется в дрожащей руке: поднимает свечу, пока палки не начинают переливаться на свету зеленым, красным и желтым.
— Палки вынимаются на праздник, посвященный странствиям по пустыне. Больше ни в какой другой день, — говорит дед, бережно задувая свечу. — Они вынимаются палка за палкой и тогда…
— Что — тогда?
— Увидишь, кинделе… Даст бог, увидишь… — Дед гладит меня, легко касаясь пальцами лица; между палок скупо сочится свет на седой ежик его волос, на крупные морщины, на ласковые и насмешливые, утонувшие в припухших веках глаза.
Дед уводит меня, но я возвращаюсь — крадучись, на носках. Ощупью нахожу в сумраке чердака среди всяческого хлама сломанные стулья, ящики; громозжу их один на другой, осторожно взбираюсь наверх и вынимаю палку за палкой. Во рту пересохло от волнения, страха и впервые вошедшего в жизнь странного сознания кощунства.
Вынимаю палки до самой последней, и тогда… Передо мной открывается квадрат синего бездонного неба. Чем же оно отличается от виденного столько раз? Чем так потрясает?..
Оно ограниченно, его очень мало — клочок; его надо беречь — вот в чем дело. И еще — оно со мной наедине. Я понимаю: в пустыне, где выжженный песок, безводье, только и остается раз в год взглядывать вверх, чтобы вернулась надежда. Ну и говорить с богом; с кем еще?!