Из коммуны Дзержинского выходили деятели главным образом волевых профессий: командиры, чекисты, политработники, директора детдомов. Мопшка дала несколько исследователей, художников и литераторов. Многие питомцы ее, даже из признанных вожаков, так и не осуществились; искали, меняли профессии. Ну а многие рано умерли…
В коммуне появился учитель физики Михаил Евгеньевич Набоков, а с ним вместе Магдебургские полушария, машина для статического электричества. Михаил Евгеньевич казался нам стариком, хотя, вероятно, ему тогда не было и сорока. Был этот добрый и милый, любящий пошутить учитель очень не похож на Елизавету Савельевну, всегда оставляющую впечатление почти мистическое, бесплотное, «не от мира сего»; но заключалось в них обоих и нечто общее; прежде всего потребность скорее привести нас на самую вершину науки, к тому краю, откуда Икар бросился в пропасть и где открывается человеку, что края-то у науки нет. Это входит в характеристику коммуны: восприятие бесконечности мира при нетвердом знании таблицы умножения, смелые художественные замыслы при удивительной безграмотности.
В мечтательные минуты Михаил Евгеньевич повторял:
— Обзаведемся телескопом, тогда вы увидите!..
Звезды коммуну занимали. Кое-кто читал «Красную звезду» и «Инженера Мэни» Богданова. Почти все были убеждены, что на Марсе есть разумная жизнь; и там, да и в других галактиках, она протекает в формах, сходных с нашими; как еще?!
Телескопа достать не удалось; из созвездий коммунары различали разве только Большую Медведицу, благо она висела прямо над садом и ночами доверчиво постукивала хвостом в замерзшие окна спальни.
Вероятно, прелесть конкретного знания коммуна смогла вполне ощутить лишь с приходом Роберта Мартыновича Михельсона, учителя биологии. Природа на его уроках предстала не как свод правил и законов, властно диктуемых человеком живому миру, а как нечто существующее бесконечно долго и вне тебя, независимо от тебя. Может быть, сила и благо уроков Роберта Мартыновича сказались и в том, что среди выпускников Мопшки, посвятивших себя биологии, ни один не стал лысенкистом.
Душевный строй Мопшки постепенно менялся, но медленно и незначительно. Она оставалась стихийно преданной субъективизму. Желаемое она различала отчетливее, чем существующее. Могла возникнуть привычка не только вслепую жить — что опасно одному тебе, — но и вслепую вести за собой доверившихся тебе.
Учителя коммуны чувствовали эту опасность и всячески, в первую очередь искусством, пытались приблизить нас к реальной жизни.
Однажды Ольга Спиридоновна прочитала нам на уроке рассказ Лидии Сейфуллиной «Правонарушители».
Вероятно, прежде многим из нас представлялось, что литература — это всегда о прошлом, и с этим прошлым она вообще-то закончилась; и бог с ними, с этими классиками. А о будущем — то есть о самом или даже единственно важном, — если появится в этом потребность, расскажет совсем иначе какое-то даже другое искусство; то, из которого «Государство Солнца» или «Красная звезда». Ну, а настоящее?! Так ведь в нем все ясно; есть газеты, речи ораторов на собраниях и митингах, есть «Левый марш», «Комсомолия».
А тут надвинулось теперешнее — страшно, тревожно. Вообще коммуна не очень была готова к встрече с правдой. И когда эта встреча произошла, была ошеломлена. Она надежнее чувствовала себя в вере, в мечте — в утопии, словом.
Ольга Спиридоновна читала и читала. Окончился урок, перемена, должна была начаться математика. Елизавета Савельевна приоткрыла дверь, заглянула, должно быть, сразу почувствовала значительность происходящего и ушла.
На другом уроке она прочитала нам рассказ о любви; ни автора его, ни названия я вспомнить не могу. Потрясла любовь героини — неистовая, обреченная, когда человек остается одиноким и беззащитным. В мире, где властвовала гражданственность, где все было общим, все просвечивалось, было на виду, как в нашей коммунарской спальне на восемьдесят коек, любовь существовала как никогда отдаленно, сама по себе, со своими мерилами, в такой последней глубине, где только и может прозвучать «флейта-позвоночник». У Чацкого и Онегина любовь разражается в той же сфере, где и остальное существование. Тут мир любви был отдален; сжат в последних владениях, неподвластных обществу.
Ольга Спиридоновна читала, как бы огромным физическим напряжением преодолевая сопротивление, которое возникало в нас. Читала она нарочито монотонно. Голос звучал хрипловато. На нас она не взглядывала; может быть, она боялась: а вдруг в пуритански ясных глазах коммунаров увидится одно лишь непонимание.