Затем и Ласька в мрачном молчании покинул место происшествия, унося с собой эту общую влюбленность Мопшки, ничуть не поколебленную и не изменившуюся под воздействием реальности, а скорее даже еще больше утвердившуюся, — согласно особому, вероятно, далеко не всегда благодетельному свойству всякого рода призрачных мечтаний.
…Ко времени моего поступления в Мопшку рыцарское преклонение перед прекрасной дамой продолжалось, и, рассказывая мне эту историю, Сашка так и заключил:
— Все мопсы влюблены в Ксану!
Вообще-то в Мопшке презирали «высокие слова»; из уст Сашки естественнее было бы услышать — «втюрились», «втрескались», но он сказал — «влюблены». Сашка сказал!
С того дня я стал как бы бояться Ксаны и, лишь только она появлялась — пусть хоть на другом конце коридора, — убегал.
В этот вечер электричество не горело, в сгущающейся темноте я забрел в пустой клуб и, задумавшись, притулился в уголке того самого красного дивана, где сидел сдавая вступительные испытания. Очнулся я, услышав легкие, быстрые шаги. Поднял глаза и, несмотря на темноту, узнал Ксану.
— Новенький? — спросила она, наклоняясь и близоруко вглядываясь мне в лицо. — В Большом бывал?
Я молчал, растерянный.
— Новенький?! — повторила Ксана. И сразу за этим, решительно, не давая времени ответить: — Пошли?
Как я узнал впоследствии, Мопшка имела постоянный пропуск в Большой театр и обязанностью Ксаны было приобщать новопринятых мопсов к искусству.
Ложа, куда меня привела Ксана — у самого края сцены, — была полна, но кто-то узнал Ксану и подвинулся, освобождая место у барьера, обитого красным бархатом. С этого момента и до самого конца спектакля — шло «Лебединое озеро» — я стоял рядом со стулом Ксаны, у барьера высотой почти в мой рост, так что я опирался на него подбородком.
Время от времени Ксана шепотом объясняла мне, что происходит на сцене. Скоро я перестал сознавать, что слышу ее голос; слова были в самой музыке, совершенно ясно выговаривались самой музыкой.
В антракте мы ходили с Ксаной по фойе, и она расспрашивала, как мне понравились артисты. Я горячо отвечал, что Одетта прекрасна, а Одиллия отвратительна.
Ксана рассмеялась и объяснила, что Одетту и Одиллию танцует одна и та же балерина. Я был потрясен этим открытием, но как-то странно тут же забыл о нем. Когда началось следующее действие и я снова стоял у красного бархатного барьера, ничто не мешало мне еще сильнее чем прежде ненавидеть Одиллию и быть влюбленным в Одетту.
…Второй раз я пошел в Большой на «Лебединое озеро» только через два десятилетия. С первых же сцен балет показался мне совсем другим, ничего общего не имеющим с тем детским, «настоящим».
Наверное, вошедшее в душу в детстве и тогда, в детстве, потрясшее, нельзя пережить второй раз. Оно может существовать, меняться, расти, но только в твоих воспоминаниях — больше нигде!
Тогда, в дальней дали детства, оттого что трагедия — а все происходящее на сцене я воспринимал совершенно реально, именно как трагедию — приходила ко мне и со сцены, и в неслышном шепоте Ксаны, сливающемся с музыкой, мне вдруг показалось, вдруг я понял и принял как неоспоримую истину, что Одетта и Одиллия — враги, чужды одна другой, ничего общего друг с другом не имеют. А вот Одетта и Ксана — одно, неразделимое.
Пытаясь реально объяснить это чудо слияния образов Одетты и Ксаны, я говорю себе: когда танцевала, жила, страдала Одетта, ты забывал обо всем: река музыки влекла тебя своим течением. А когда Одетты на сцене не было, все силы чувства переходили на Ксану; даже так — не переходили, сама музыка перевоплощалась в нее.
После спектакля мы с Ксаной дошли до Манежа и разошлись — Ксана к себе домой, а я в Мопшку. Было очень холодно, но я шел как только возможно медленно, чтобы не растерять то, что меня наполняло; боясь, что оно уйдет, рассеется, как происходило с прежними видениями. А я не мог, чтобы так случилось.,
…Вот и минула жизнь. Я поднимаюсь крутым переулком от храма Христа Спасителя, который уже давно не существует, к коммуне, которой уже тоже нет. И с каждым шагом легенды Мопшки, ее мечты с горькой болью прикосновения к невозвратимому, недожитому воскресают в снежной темноте.
На замерзшей планете
Снег падает не переставая. Проснешься среди ночи, подойдешь к окну, и если долго дышать, оттает круглый островок на стекле. Тогда видны звезды, а под ними — ели, удерживающие в мохнатых лапах пушистые хлопья снега. Постепенно стекло снова покрывается пленкой, она становится все толще, деревья расплываются, сад отодвигается дальше и дальше.