Победив — тогда, мальчиком, — я уже знал, что карла существует. И он обязательно воскреснет. Знал, что в темноте он срастется, все его части соединятся, как у драконов прирастают отрубленные головы.
Наутро, перед уходом в гимназию, Шурка, обычно добрый и справедливый, задал мне трепку. Ему, более взрослому, да еще склонному к рациональному мышлению — в будущем он стал инженером, — я не мог ничего рассказать о человеке без головы и о ночном сражении.
На следующую ночь все повторилось, и утро принесло новую трепку, более жестокую.
Квадратный человек еженощно возникал рядом со мной, пока мы жили в Петрограде; в Бродицах он почти забылся, а в Москве, в коммуне, в дни перед судом, появился снова.
Чтобы существовать, ему нужно было, чтобы его боялись.
У него был непонятный, пронзительный голос: скрип половиц, звучавший, когда в Петрограде я подбирался к креслу с гимназической формой брата. Скрип несколько испуганный, но больше — угрожающий.
И в коммуне, когда я, как потерянный, слонялся по коридорам, квадратный человек вновь родился из скрипа половиц, он крался за мной не отставая.
Казалось, что именно карла, человек без головы, — а вовсе не Фунт и не Келлер — угрожает моему подзащитному. Может быть, именно карла своим сердитым скрипением и заставил меня в конце концов опомниться.
Но поздно, наступал канун суда.
Утром этого дня мне наконец пришло в голову, что если я никогда и ни за что не решусь признаться во всем Ольге Спиридоновне, то есть другой выход — купить книгу. За день, ночь и завтрашнее утро я ее успею прочесть и выпутаюсь из беды.
Но у меня не было денег, сорока или пятидесяти миллионов, а примерно столько стоила книга в те годы инфляции.
Все-таки я нашел в себе силы для последней отчаянной попытки спастись — я оделся и выбежал из коммуны.
День был морозный, небо ясное, чуть розоватое от не совсем погасшего восхода. Я побежал мимо Василия Кесарийского и белокаменного храма Христа Спасителя.
…На том месте, где был храм, теперь бассейн. Зимой над теплой водой, все застилая, клубится пар, едко пахнущий хлором. Стоя у метро «Кропоткинская», зрением воображения я вижу главный купол светлого золота, — когда-то он был виден издалека.
Я добежал до книжного магазина на Моховой и разглядел в витрине повесть Н. Книга есть, но ее еще надо купить.
В Москве у меня было два взрослых родича: Леонид Александрович Круглов, Лак, начальник важного военного учреждения, и дядя Нат, в ту пору подголадывающий студент МВТУ.
Я побежал к Лаку, на Садовую. Секретарша скоро, даже слишком скоро, ввела меня в знакомый кабинет с полками, уставленными книгами в зеленых переплетах.
Я не был здесь с первого печального дня приезда в Москву. Уже тогда, в тот первый день, я почувствовал, что основное свойство Лака — смотреть на людей, особенно на маленьких, как в микроскоп и самому определять их судьбы.
То есть главным его свойством была вера в необходимость самого высокого давления для правильного формирования души.
Лак встал с кресла и плавным движением, как корабль огибает мол, вышел на простор середины кабинета.
Лак был рассеян и невесел.
— Ты все-таки удрал в эту школу-коммуну? — сказал он, наклонив голову, с явной, хотя и небрежной, укоризной в голосе.
— Да.
— Ты не сумел переломить себя, и это печально, — продолжал Лак.
Я отступил к книжным полкам, отдаваясь под их защиту.
— Ты не сумел переломить себя, — рассеянно повторил Лак, глядя на меня, но, видимо, думая о другом. Голос его звучал не так властно, как прежде. — За безволие человек дорого расплачивается.
Я молчал.
— Что же тебе понадобилось теперь?
Я набрался мужества и попросил одолжить пятьдесят миллионов.
— Зачем? — спросил Лак, раскрывая портмоне.
— Купить книгу!
— Зачем? — повторил Лак, небрежно отсчитывая деньги. — Какую книгу?.. В вашей коммуне ведь есть библиотека.
Он держал бумажки на ладони и скучающе смотрел в сторону, без всякого нетерпения ожидая ответа.
Я рассказал все, что со мной случилось.
Это была непоправимая ошибка. И то, что это непоправимая ошибка, я понял сразу, лишь только проговорил первое слово. Но остановиться не мог.
Лак спрятал деньги в портмоне, сунул его в карман галифе, и глаза его — серые, небольшие — пронзили меня.