Я тоже услышу эти слова, и вместе с ними в сознании возникнут окраинные улочки, эти полоски грязи между подслеповатыми домиками, только поднятые над землей вплотную к сияющей небесной синеве; и возникнут все те, кого я встречал, с кем существовал в том далеком потоке дней детства; и конечно же дедушка и бабушка между ними.
— А для меня там, среди вас, рядом с вами, найдется приют? — спрошу я немо, робко, без права на исполнение неосуществимого желания. Но ответа не услышу, только похожий на вскрики звон стекла под ногами.
А может быть, и донесется — издали, еле слышное: «Да, да, кинделе». Может быть…
Тайное тайн
Мне было восемь лет, года на три меньше, чем самому младшему на нашем дворе. Поэтому, когда после полудня ребята собирались в своем «клубе» — в сыром полумраке длинных сводчатых ворот — и шептались о чем-то непонятном, раздражающе запретном, меня либо не замечали, либо прогоняли.
И в тот день я был изгнан. Полный обиды и одиночества, вернулся домой. Прошел через пустые в тот час комнаты нашей квартиры и остановился на пороге гостиной. Шторы на окнах были опущены, единственный луч освещал круглый стол, покрытый традиционной зеленой плюшевой скатертью с выштампованным по краю бледно-золотистым геометрическим узором; вдоль стен темнели громоздкие кресла.
Меня окликнула тетя Женя. Она сидела в дальнем углу, с ногами забившись в глубину кресла. Она недавно вернулась с фронта раненая и была первым в моей жизни человеком, который воевал, видел смерть своими глазами. Я ею гордился и очень ей верил.
Я подошел к ней. Сейчас, на строгом свидании с прошлым, когда стараешься ничего не додумывать, а только возможно точнее вспоминать, — зеленая скатерть выплывает из темноты, пощаженная временем, а милое лицо тети Жени, которой уже давно нет на свете, да и мало осталось сердец, где оно запечатлелось, ее лица я вспомнить не могу.
…В войну, попав в только что освобожденные нашими войсками Бродицы, я остановился было на ночевку в маленьком домике на окраине, но, когда хозяева ввели меня в столовую, сразу бросилась в глаза зеленая скатерть на обеденном столе. Она показалась потертой, постаревшей, но той же — из детства, — хотя несомненно была только ее двойником.
Не объясняя своего поведения, я ушел. Все жители дедовского дома на Махновской, то есть все мои близкие, не просто умерли, а погибли в разное время и при разных обстоятельствах. И мне, без всяких к тому оснований, почудилось, будто зеленая скатерть появилась тут неправедно.
Я ушел и долго бродил по улочкам, освещенным только красноватыми огоньками солдатских самокруток…
Лица тети Жени и всего ее облика я не помню. Помню только глаза — темные, с еле заметными живыми и горячими искрами в самой глубине. И удивительно мягкие волосы, и теплое длинное платье вроде халата, с пуговицами, обтянутыми материей.
Из Бродиц тетя Женя переехала в Москву и там вышла замуж. Свадьба праздновалась в особняке фабриканта Корзинкина, на Большой Садовой улице, где тогда росли, заглядывая в окна, старые раскидистые деревья. Там помещалось какое-то военное учреждение, но в день свадьбы чернильницы, папки с делами, пишущие машинки вынесли из зала и составили покоем конторские столы. Свадьба справлялась с необычной по тем временам пышностью, потому, может быть, что очень уж хороша была пара: молодой командир с орденом Красного Знамени и она, тетя Женя, тоже — храбрый боевой командир.
Вскоре тетя Женя покончила с собой. Она, как говорили, была несчастлива в семейной жизни.
Рассказывали, будто муж ее увлекся другой. Когда тетя Женя узнала об измене, он только пожал плечами: «Я солдат, человек бродячей судьбы». «А я человек без судьбы», — ответила она, и будто бы это были последние ее слова. Так рассказывали…
И муж тети Жени погиб — в Китае, куда был послан инструктором военной школы. Мать и отчим мужа, зубные врачи, еще долго обитали во флигеле особняка. Я к ним изредка заходил. Там стояло страшное зубоврачебное кресло, а на стене висела картина неизвестного итальянского художника, где была изображена пастушка в легком белом платье, открывающем верх нежной девичьей груди. Не знаю почему, но в пастушке мне виделась тетя Женя; я пугался, спешил отвести глаза. Картина была написана художником мягко и светло, но время проступало сквозь краски сгущающейся темнотой, постепенно поглощая девичью фигуру.
Тогда, в Бродицах, тетя Женя жалела меня. Я стеснялся этого, не понимая, что жалость — неразлучная сестра любви.
В тот день я подошел к ней, устроился рядом в кресле и, осмелев, спросил о том, что постоянно обсуждалось в сводчатых воротах, но так и не стало понятным: «Как рождаются дети? Для чего люди женятся?»