Мы возвращаемся домой. Рассвело, но солнца не видно — оно за крышами. Спать не хочется, и мы сидим на койках в спальной. Ледок броней затягивает окна, и здание вновь превращается в ледяной куб.
— …А теперь, — говорит Ласька беспощадным голосом, — разберемся!
Черные Ласькины глаза остановились на Сашке и движутся дальше. Ласька пристально смотрит на меня.
…И тут, как сказано было некогда, «оставим нашего героя в минуту злую для него».
Но страх почему-то проходит, его заглушают, заслоняют обуглившиеся поленья, летящие в черную, обуглившуюся ночь и на лету в ледяном пространстве вспыхивающие искрами, возникающими, как новые миры.
Сашка
Это не глава, а междуглавье, короткое, но необходимое для меня, потому что если автор всевластен хоть над одним из своих героев, управляет им по прихоти, то, пожалуй, он должен примириться со всевластием, неподчинением законам справедливости и в реальном мире.
Какая уж тут общечеловеческая справедливость, если тобой сознательно нарушена справедливость хотя бы в отношении к одному человеку.
«И если ты не защитил, не сумел защитить героя повести Н., то оставить без защиты человека, описанного тобой самим… Какое право ты имел бы на прощенье, некогда дарованное Ольгой Спиридоновной, — говорю я себе. — А ведь она сказала: „Я тебе верю“».
Она часто читала нам великие лермонтовские строки: «Есть божий суд»; забыть о высшем суде мы, ее ученики, не вправе.
«Понимаете, — говорит очень неприятная героиня фантастического произведения двадцатых годов, учительница, работающая на Детско-воспитательном заводе, — прихожу сегодня в класс, а на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде… Я, конечно, вызвала хранителей. Я очень люблю детей и считаю, что самая трудная и высокая любовь — это жестокость, вы понимаете?»
Обязанностью хранителей в этом фантастическом произведении было уничтожать негодных членов общества, маленьких и больших. Недаром и слово сходное с реальным — «охранник».
Нет ли в книге жестокости к Сашке? А если есть, то нельзя ли ее исправить?
Итак — о Сашке, тем более что я в этой повести прощаюсь с ним.
В первых главах было сказано о его коварстве. Один сведущий и хороший человек, прочитавший повесть, грустно сказал о Сашке: «Какой он злой».
Но Сашка совсем не был злым.
И даже когда он вел меня там, в Бродицах, чтобы угостить чудеснейшим напитком — сельтерской с двойным сиропом, — а потом бросил на произвол судьбы, то и в этом проявилась не жестокость, а совсем иное.
У Сашки в душе вспыхивали желания, мгновенные, бесконтрольные — именно в силу своей мгновенности, где уж там все взвесить и продумать, на это нет времени. Чаще всего добрые желания: облагодетельствовать товарища, обогреть коммуну.
…А потом новые бурные волны фантазии бесследно уносили благие замыслы, как морские волны уносят гальку.
Нет, коварство тоже было в нем, но не оно одно. И коварство не преднамеренное, не злое — детское.
И когда добро оборачивалось не мелочью, а чем-то большим, подчиняющим все его существо, оно сливалось с фантазией и образовывало удивительнейший сплав, нечто самоотверженное и прекрасное. Так было, когда Сашка, не ребенком, а юношей уже, полюбил девушку, больную, обреченную, чарующей прелести.
…«Он ее любил, — сказала Ольга Спиридоновна о герое повести Н. тогда, в ту тяжелую, но не только тяжелую и безнадежную ночь. — Он любил — это все меняет. Ты понимаешь?..»
Горец
Странное дело — все люди, которых знал в детстве и которые тогда играли значительную роль в жизни, а потом больше не встречались, возникают в памяти почти великанами, а Елизавета Савельевна видится — маленькой, худенькой, слабой, словно нуждающейся в защите, даже в моей защите, — хотя чем может помочь взрослой, мудрой женщине десятилетний или одиннадцатилетний мальчик?
Но так говорит память, а с памятью спорить нельзя. Нельзя искажать картины, запечатленные ею, и втискивать их в сегодняшние представления: память свята! Она сберегает человеку не только собственное его прошлое, но хранит от смерти и забвения образы всех близких, пересекших когда-либо его жизненный путь; всех создавших его таким, каков он есть. А для души, мне кажется, нет ничего важнее, чем сберечь от забвения все таким, каким оно было, и всех — такими, какими они были.
И нет ничего труднее.
Тяжелые волосы, сплетенные в тугие темные косы, уложенные узлом на затылке, оттягивали голову Елизаветы Савельевны; казалось, будто она, наша учительница, смотрит своими темными глазами вверх — в иной, особенный мир.