Но горец приехал — это знали все.
После уроков Елизавета Савельевна сказала Мишке:
— Приходи вечером. Я познакомлю тебя с мужем: он погостит всего один день. Приводи с собой друзей.
Так неожиданное счастье коснулось и меня.
После ужина мы впятером во главе с Ласькой ввалились в маленькую комнату Елизаветы Савельевны; она жила тут же, в коммуне, на первом этаже.
Вначале мой взгляд приковал круглый стол, покрытый скатертью, уставленный сладостями: рахат-лукумом, разрезанным на маленькие квадратики, грецкими орехами, тарелочками с тонкими ломтями невиданно белого хлеба, намазанного, как выяснилось, маслом и медом.
Было нелегко оторваться от всей этой роскоши, но я сделал усилие и огляделся. У стола лицом к нам, неловко столпившимся в дверях, стояла Елизавета Савельевна, а рядом с ней крошечный человечек, кажется, еще меньше ростом, чем она сама, в куцем пиджачке поверх солдатской гимнастерки.
— Заходите же! Рассаживайтесь, ребята, будем пить чай, — приглашала Елизавета Савельевна.
Она была сегодня совсем иной. На матово-бледном лице выступал чуть заметный румянец. И глаза блестели иначе, чем обычно, — теплее. Голова не была закинута вверх, так что мне не казалось, будто она видит недоступные миры.
— Да, да! Будем пить чай. Это великолепно! — вслед за Елизаветой Савельевной проговорил маленький человек в пиджаке.
Оказывается, это было любимое его слово — «великолепно», он то и дело повторял его.
Голос у него был слабый, как у ребенка. Он часто снимал очки, чистым платочком протирал стекла и водворял очки на прежнее место.
Но он и в очках видел плохо; во всяком случае, когда он шел к нам, чтобы поздороваться, то по дороге, на коротком пути, опрокинул стул.
И походка у него была неуверенная, как у слепого.
Здороваясь, он почти вплотную приблизил свое лицо, так, что я почувствовал его теплое дыхание. А протягивая руку Лаське, он поднялся на носки и насколько возможно вытянул тонкую шею с большим некрасивым кадыком, — Ласька был на голову выше его.
— Знакомьтесь: мой муж! — сказала Елизавета Савельевна. Она стояла рядом с человеком в куцем пиджачке, поддерживая его за локоть, будто он мог упасть. На губах ее по-прежнему светилась еле различимая улыбка.
«Так это и есть горец», — подумал я с обидой и разочарованием, которое испытываешь, потеряв нечто дорогое, ставшее необходимым.
Я чувствовал себя жестоко обманутым, хотя ведь никто не обманывал меня, кроме собственного воображения, а оно делало это при каждом подходящем случае — и раньше, и позже.
Я почувствовал, как это тяжело, когда правда, пришедшая из жизни, вышвыривает вымысел, послушный и подвластный тебе. Пройдет много лет, пока я начну понимать, что это хоть и горько, но необходимо, — может быть, больше всего другого на свете. И что только это и дает счастье ясности.
Муж Елизаветы Савельевны разливал чай, низко наклоняясь над чашками. Руки у него дрожали, чай расплескивался.
И хотя я первый раз в жизни пробовал тягучий рахат-лукум и мелкими глотками, чтобы продлить наслаждение, пил сладкий чай и ел бутерброды с маслом и медом, обида не уменьшалась.
Порой, отрываясь от чашки, я встречался взглядом с горцем. Лицо у него было смуглое, очень худое, с высоким лбом, покрытым розоватыми шрамами, затянутыми тонкой кожей, с круглым, тоже чуть розоватым пятном над переносицей.
— Я часто падаю, — сказал он виновато и растерянно улыбаясь, уловив, несмотря на близорукость, мой взгляд и подливая чаю. — Иду-иду и вдруг падаю. У нас там зимами скользко… Да что вы, ребята, робеете: это же великолепно вкусно, и есть еще… Особенно перед школой скользко. Там намерзла ледяная горка. Надо бы сколоть лед… Все не соберусь.
Он растерянно развел руками.
Мы ушли от Елизаветы Савельевны часа через два.
Коммуна спала, в коридоре не горел свет. Мы шли, взволнованные противоречивыми впечатлениями, но первые секунды молчали.
— «Горец»! — с непередаваемым презрением проговорил наконец кто-то из нас.
— «Горец»! — повторил и я тем же презрительным тоном.
Ласька остановился и, круто повернувшись, толкнул меня в грудь так сильно, что я отлетел к стене темного коридора.
— Что вы понимаете, мелюзга! — сказал Ласька. — Он ведь был ранен осколками, и беляки расстреливали его, — видали на лбу след пули? Оттого он и падает, и подслеповатый такой.
Было трудно дышать не только из-за Ласькиного удара, но и оттого еще, что душили слезы.
Ребята ушли, забыв обо мне. Я прижимался к стене; в ушах звучал мой собственный голос, произнесший так позорно и нелепо: «Горец»!