— Скажи ей!.. Пусть маркиза…
Ими владеет потребность посчитаться с Лилей. За что? За то, что она «пр-р-резирает мальчишек»? За то, что она самая красивая девочка в нашем доме, а может быть, и во всем местечке?..
Ребята выкрикивают «слова». На свету, на летнем солнце, поднявшемся уже довольно высоко, они звучат иначе — грязнее, грознее, чем там, под воротами в сырой полутьме.
И странно, даже сейчас, в воспоминаниях, трудно признаться себе, что беспричинное мстительное чувство охватывает и меня, что и я вслед за другими выкрикиваю «слова».
А потом на другом конце балкона показался кто-то из взрослых и ребята разбегаются. Дверь Лилиной комнаты полуоткрыта, я вхожу в нее. Лиля стоит у стены, будто вдавленная, впечатанная в нее.
Но вот она с усилием отделяется от стены. Идет к кукольному уголку. Плечи у нее сведены, ступает она тяжело, всей ступней. Постояла, потом подняла куклу, почти вплотную приблизилась ко мне и бьет меня куклой по лицу, бьет не больно, а как-то так — презрительно. На щеке от удара остается ощущение холодка, больше ничего. Неживой этот холодок опускается в сердце, и что-то в нем стынет, отмирает, и неизвестно как остановить это отмирание. Можно ли остановить?..
— Иди! — устало говорит она, не глядя на меня.
Я ухожу… Лиля скоро уедет в Польшу вместе со своими родителями, а я — в Москву, с тетей Женей.
И потом, год за готом вспоминая эту невосполнимую потерю, став совсем взрослым, совсем старым, я буду все яснее понимать, что среди множества разлук, сужденных мне, как и каждому в наших поколениях, — это первая разлука, потеря, происшедшая только по моей вине, «ошибкой сердца».
А ошибки сердца не изглаживаются. С этим уж ничего не поделаешь.
Проданный в рабство
Осенью восемнадцатого года вернулся из эмиграции Леонид Александрович Круглов с двумя приемными сыновьями, моими двоюродными братьями. Кругловы много лет прожили в Америке, и я, вероятно, их никогда прежде не видел. Леонид Александрович был человеком грузным, властным, окружающие называли его не как обычно называют, по имени-отчеству или по фамилии, а сокращенно — Лак.
Слово это позже начало звучать для меня как название учреждения. И в простых словах — «пойдем к Лаку» — слышалось что-то официальное, даже угрожающее: пойдем в учреждение, которое определит и твою судьбу.
Только бабушка называла его не Лак, а Леонид или — реже — Ленечка.
По своим служебным делам он должен был вернуться в Петроград или в Москву, но приехал ненадолго в наше местечко, потому что родился тут, и тут жили его родичи, и он хотел спокойно оглядеться, прежде чем начинать большое плаванье, к какому предназначала его судьба.
Впрочем, он, сам Лак, в начальных главах этой истории играет незначительную роль, а речь пойдет о его пасынках: отчасти о старшем — красивом черноглазом подростке лет тринадцати — и о младшем, мальчике года на три моложе, круглолицем и коварном; последнюю эту, безусловно определяющую, черту его характера, ясно светившуюся в глазах и в улыбке, я, на свое горе, понял слишком поздно.
Их звали по-заграничному — старшего Сэми, или Сэм, а младшего Александр, или Эль. Но бабушка окликала их просто — Мулька и Сашка.
О предстоящем возвращении Кругловых было известно за неделю, но приехали они ночью, когда я спал.
Проснувшись, я увидел в коридоре желтые и темно-коричневые саквояжи, чемоданы и баулы из мягкой, теплой на ощупь кожи с блестящими разноцветными наклейками пароходных компаний и отелей.
Наклейки изображали пальмы, небоскребы и океан под тропическими звездами. Пахли чемоданы, должно быть, обычно — кожей, дорожной пылью, немного одеколоном, — но мне показалось, что это запахи моря и прерий, орошенных кровью бизонов.
Единственными достопримечательностями местечка были несоразмерно большой старый костел, где, по преданию, некогда венчался знаменитый иностранный писатель со знатной и прекрасной польской пани, и сеть подземных ходов, тянувшихся от костела под всем городком, а дальше — неизвестно куда.
К достопримечательностям можно условно причислить еще водокачку и пожарную каланчу, построенные из такого сухого дерева, что они загорались от первой искры, в то время как другие дома пожары щадили.
Подземные ходы, вырытые бог весть когда, вероятно, и в самом деле тянулись очень далеко, но даже самые смелые из нас, боясь заблудиться, не решались их исследовать.
Раз Сашка подговорил меня украсть у бабушки катушку черных ниток — драгоценность по тем временам.