— Яков был близко.
— Хорошо, — опять заговорила бабушка. — Допустим, что это правда. Куда же он поехал? Какие могут быть дела важнее дома?
— Я поехал сюда, — сказал Трофим, обращаясь к Семе, — а он поехал в другое место — спасать людей.
Сема перевел бабушке ответ Трофима. Она с горестью покачала головой и вытерла платком выступившие слезы.
— Это я как раз могу поверить, — тихо сказала она. — Вот такой он человек, твой папа. Кажется, освободили, все кончено, езжай домой. Так нет! Его дело, что где-то кого-то нужно спасать. И, главное, он же их никогда в глаза не видел!
Все замолчали. Сема взял в руки фуражку Трофима и принялся внимательно рассматривать ее. «Не понимаю, — думал он, — чего хочет бабушка?» Сукно как сукно.
— Сема! — вдруг подозвала его к себе бабушка. — Я имею к нему один вопрос. Если он такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?
Но Сема отказался переводить этот ехидный вопрос бабушки.
— Тоже выдумали! — возмутился он. — Вам кажется, что это дома — что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!
— В чем дело? — поинтересовался Трофим.
— Ничего, — вежливо улыбнулся Сема. — Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.
— Нет, — сказал Трофим, вставая из-за стола. — Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.
— А мне можно с вами?
— А как же! — улыбнулся Трофим. — Будешь моим личным ординарцем.
Сема быстро схватил пальто и, на ходу застегивая пуговицы, пошел вслед за Трофимом.
— Куда ты? — закричала бабушка. — Куда тебя несет натощак?
— Нас ждут люди! — важно ответил Сема и, надвинув козырек на глаза, выбежал на улицу.
Где евреи с талесами?[35] Их нет. Желтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и черные тучи тяжелого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосет цигарку и после каждой затяжки сплевывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки… Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.
В синагоге стоят винтовки.
На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Он что-то жует или шепчет. Его просят уйти, но он не встает со своего места. Ему дают хлеб — он прячет руки. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережет тору[36], старую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несет людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюется этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!
Сема и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Они не замечают его, и к небесному своду синагоги, к голубому потолку с нарисованными звездами, плывет медленный махорочный дым.
На дверях вывешен большой серый плакат. И Сема неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:
Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.
Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.
Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.
Внизу приписка мелом — печатными буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».
— Понял? — с восхищением говорит Сема.
— Понял, — отвечает Пейся.
И они оба молчат.
Никогда в жизни Семе так не хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, найти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемет. Хоть что-нибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.
— Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.
— Что?
— Не спрашивай, — возбужденно говорит Пейся, озираясь по сторонам. — Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!
— Ну и что же?
— Ты не понимаешь? — смеется Пейся. — Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдет этот срывающий, мы его поймаем!